Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
— Чудотворница моя!
Она как будто показалась пасмурной. Супруг забеспокоился:
— Страдала?
Мотнула головой:
— Страдала от короткого прощания с отцом. Бедный, обманутый, вдругорядь изгнанный! Твой брат с ним поступил жестоко.
Юрий пытался оправдать Василия:
— Не было выхода.
Бывшая княжна Смоленская суровым голосом провидицы подчеркнуто неторопливо изрекла:
— У московлян найдется выход, когда Витовтовы головорезы им самим покажут зубы. — И присовокупила: — Под городом Коложем они две лодки накидали мертвыми детьми. Такой гадости не было с тех пор, как стала Русская земля!
Опущенный с неба на землю, потрясенный князь гладил дрожащей рукой густые смоляные волосы княгини и не находил речей утешить, а верней, утишить. Она притихла, глядя на него. Голос перешел со звонких вершин к нижним мягким звукам. Очи из суровых стали ласковыми, уста коснулись мужней руки.
— Не ставь во грех то, что услышал. Сорвалась, исправлюсь. Я по тебе, свету моему, весь день скучала. И, когда мучилась, тщилась представить возле себя. Мне оттого делалось легче. Очистимся же от дурного. Наполнимся великим, долгожданным счастьем. У нас сегодня двое сыновей! Василий и…
Князь вглядывался в ясное младенческое личико.
— И… Святослав, — предложил он, вспомнив Настасьина деда.
Внучка Святослава Ивановича Смоленского, костью павшего в битве с литовцами, перебила мужа. Неоспоримо назвала:
— Дмитрий!
Он благодарно многажды расцеловал жену.
— Пусть будет Дмитрий Юрьич, внук Донского.
Мать с отцом безмолвно, бесконечно созерцали новорожденное дитятко, пытаясь в радужных мечтаниях предвосхитить его большую жизнь. И надо ж было в эти светлые мгновения подкрасться злой нечистой силе и повторить в Юрьевых мыслях слова новгородского провидца Мины Гробова: «Родит тебе троих сынов. Наберись духу: первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет юным беспричинно».
«Сгинь, нечисть! Сгинь, нелепица!» — перекрестился Юрий. Встав, перекрестил и младенца. А неслышный голос, завладевший разумом, зловеще произнес: «Это — второй!»
14Лето от сотворения мира 6915-е[63] казалось Юрию Дмитриевичу счастливым. Любезная сердцу Анастасиюшка родила третьего сына и настояла наречь его тоже Дмитрием. В отличие от второго назвала младшего Красным, ибо младенец всех поражал ангельской красотой: личико чистой белизны, волосы вьющиеся, глазки большие и столь выразительные! Кажется, вот-вот выскажут нечто приятное. Князю не очень-то нравилось, хотя и хорошее, прозвание младшенького, как вообще всякое прозвание, потому что и старшие сыновья не обошлись без прозвищ, данных посторонними. Василия прозвали Косым. Одним глазом он и впрямь будто засматривался вправо, чуть-чуть, едва заметно. К Дмитрию прилепилось словцо «Шемяка», оттого, что сызмала шепелявил, пришептывал. С возрастом пройдет, а все равно мирись с прозвищем. «Второго Дмитрия назовем Красный, — решила Анастасия. — Остроумцы что-то придумают: ан, опоздали!» Князь смеялся и не перечил. Пусть будет второй Дмитрий. Можно ли отказаться от повторной чести, оказанной царственному его родителю? Спасибо столь почитательной Настеньке! Жаль, не застал невестушку государь-свекор Дмитрий Иванович.
Лето, казалось, во всем угождало: и вёдро в меру, и невёдрие в меру. И комаров не густо, — ветерок разгоняет. А пыль чуть скопится — дождик прибьет. Грязь чуть разжижется — солнышко высушит. Цветов, куда ни кинь взор, как свадебных денег на паперти. Травы на Великом лугу — по пояс.
Собрались с Анастасией в поездку, долгожданную: посетить свой удел Звенигород, куда душа жены давно рвалась, на свой простор, в свою крепость, в свой собственный терем. Приезжавший звенигородец Глеб Семеныч живописно изобразил удельные прелести. А Борис Васильевич Галицкий прямо-таки влюбил княгиню в тамошние красоты и заочно в тамошних людей.
Князь Юрий вернулся домой под вечер. Полдня сидел со старшим братом в златоверхрм тереме, после навестил болящего соседа Данилу Чешка. У государя Василия возник ворох новых забот. И все они — вокруг будущего митрополита. С тех пор, как преставился Киприан, вот уж год длится распря между Москвой и Вильной, а также меж Вильной и Царьградом. Витовт послал к патриарху епископа Феодосия Полоцкого, тоже грека, но любезного литовскому самовластцу, как представителя Западнорусской церкви. Однако византийские власти пренебрегли Витовтовым мнением. Прислали, хотя и грека, да не Феодосия, — Фотия. Он, едва побыв в Киеве, устремился в Москву. Литвин вскипел, запретил новому первосвятителю вмешиваться в западные дела, вторично отправил к патриарху для посвящения своего человека, Григория Цамблака, образованного монаха румынского происхождения, родившегося в Тырново и к тому же дальнего родича усопшего митрополита Киприана. Опять-таки великий литвин не достиг своего: Цамблак по неизвестной причине отказался от кафедры и удалился в Молдавию. Столь трудная затея Витовтова на гребне успеха рухнула.
Государь-братец с удовольствием во всех подробностях пересказал случившееся Юрию и со вздохом облегчения завершил: «Теперь можно спать спокойно».
Готовясь провести последнюю ночь в Москве, перед долгой разлукой с ней (когда еще и зачем вернется!), князь повелел позвать дворского Гаврюшу Заряна, чтоб дал распоряжения о сборах и об отъезде, сам же взошел на женскую половину: как живет-может Настенька? С утренней трапезы не видались!
Княгиня — вот неожиданность! — пребывала в слезах.
— Что с тобой, свет мой?
Молчание.
Лежит ничком на смятом одре. Черная рубашка, черные волосы струятся по изголовью, руки в черных перчатках обрамляют голову, как бы заключают в замкнутый круг.
— Какое стряслось несчастье, любовь моя?
Сквозь всхлипы, преодолевая рыдания, Анастасия вымолвила с трудом:
— Оставь меня! Сама все переживу. Не спрашивай ни о чем.
Князь постоял над ней, убеждая, что они — одна душа в двух телах — ничего не могут переживать порознь. Исчерпались уговоры.
Он вышел кликнуть Вассу, наперсницу госпожи, наверно, знающую причину происходящего. Вместо нее столкнулся с дворским.
— Ищу тебя, господине, не доищусь, — посетовал Матюша Зарян. И мрачно объявил: — Человек от государя Василия. Ждет в сенях.
Юрий поторопился в сени, смущенный мрачностью дворского. Челядинец златоверхого терема, то ли Кондрат, то ли Игнат, имя путалось, стоял, свесив голову, мял картуз. При входе князя сказал:
— Государь Василий Дмитрич просит твою милость тотчас быть в Вознесенской обители. Великая княгиня-мать, в иночестве Бвфросиния, нынче ополдень предала Богу душу.
Юрий остолбенел. Когда же, пришедши в себя, собрался заговорить, человек исчез. Дворский был рядом. Видимо, заранее осведомленный, промолвил:
— Трудно будет тебе, господине, ехать в седле. Пойдем, спустимся, карета готова.
Едучи, князь листал память, как книгу, искал время, когда в последний раз видел матуньку. Ныне июнь, седьмый день, вторник. А пять месяцев тому, в январе, сидел рядом с ней в доме Вельяминовых. Сын покойного бывшего тысяцкого Василья Васильича, ближний боярин государя-братца, Полиевкт выдавал дочь за Петра Дмитрича. Помнится, тогда еще великая княгиня сказала: «Вот и все мои сыновья женились». Юрий же возразил: «Константина забыла». Евдокия Дмитриевна тяжело вздохнула: мал удел у младшего — Тошна да Устюжна. Не успел отец как следует оделить родившегося перед самой своей кончиной. «Государь отправляет его воеводой во Псков. Через месяц отбудет», — сказала мать опечаленно. Недолюбливал Василий последыша, хотя и не показывал виду: нрав был у Константина крут. Теперь он из дальних далей не поспеет на матунькины похороны. Погребут без него. Печаль, да и только!
Из монастырской привратницкой старая монахиня проводила князя в деревянную церковь, что рядом с соборной каменной, недавно заложенной стараниями Евдокии Дмитриевны, еще недостроенной. Матунька завещала схоронить ее в новом храме, уж каков есть. Доведут своды, покроют, будет лежать в завершенном. Помнится, государь в ответ на ее просьбу решил, что новый храм Вознесения станет усыпальницей всех великих княгинь.
У гроба собрались сыновья во главе со старшим. Юрий склонился, припал к освященному венчику на лбу матери. Смерть разгладила все морщины. Инокиня Евфросиния вновь выглядела красавицей Евдокией тех времен, когда показывала Юрию и Василию вериги на своем теле.
«Боже мой! — билась мысль в сыновней голове. — Зачем создается столь немыслимая красота на земле? Есть лица — глаз не отведешь; цветы — не налюбуешься; сочетание трав и дерев, — колдовски влекущие своим видом. Зачем? Чтобы тут же исчезнуть? Для кого? Для непостижимого и незримого?»
Юрий при малейшей возможности рад был любоваться красотой матери, да мало выдавалось таких минут! Теперь свято береги образ в памяти, чтобы не затуманился, не истерся.
