Георгий Соловьев - Отец
— Так как же насчет перехода к нам? — напомнил Марине о их разговоре Соколов.
— А почему это вы, Сергей Антонович, решили меня в свой цех завлечь?
— Кадры нам нужны хорошие. А мне очень нравится, как ты работаешь.
— А как я работаю? Как и все.
— Э, нет! У тебя особый талант. Да только твоя работа не дает ему полностью проявиться: уж очень простая. И потом… Как бы это тебе разъяснить… Нету у меня на примете работницы, чтобы заразительным примером для других была. А ты будешь. У тебя рука легкая, в работе красивая.
— А вдруг я не такая… Да я и есть не такая.
— Именно, что такая… Я то вижу!.. Долгие годы тебе еще трудиться, а ты думаешь около одного станка проторчать? Не скучновато ли? Подумай. Не тороплю.
И Соколов долго не торопил Марину, хотя встречал ее теперь часто. Он и в самом деле хотел, чтобы Марина хорошенько подумала.
Никогда еще Марине не приходилось слышать таких слов о себе. Надо же! Особый рабочий талант увидел в ней Сергей Соколов. И руки-то у нее в работе красивые, и заразительный-то пример она может другим подать. И раньше Марине доводилось слышать от людей не худое, хотя и скупое, но доброе слово о себе. А вот Соколов тоже сказал немного, а будто зернышко радости в душу бросил. «Разве может быть такое, чтобы немногими словами один человек в жизнь другого вмешался? — спрашивала себя Марина. — Будто и может. Смотря, кто эти слова скажет. Сергей-то Антонович — сам бедолага, вдовый с двумя детками мается. Такой человек зря словами не посорит».
Марина всегда говорила, что на работе у нее голова свободная. Но могла ли она когда-нибудь сказать, что в какой-то день она подумала о чем-то необыкновенном, особенном? Методически фрезеруя в бронзовых сепараторах гнезда для роликов, день-деньской перекладывая их из одного золотого столбика в другой, Марина размышляла о новых ботинках Алешке, о том, что надо затевать стирку и приборку к очередному празднику, надо куда-то ехать — не то на базар, не то на мясокомбинат — и запасать мяса подешевле… Ничего другого ей обдумывать и решать в мыслях было не нужно. Нечего было и в личной жизни искать нового. И тем более нечего было ей сетовать на свою судьбу: все в ее течении было справедливо. Любимого мужа рано лишилась? Но то была война, общее горе народное, и на это сетовать нельзя. Родных отца и матери с младенчества не знала? Но разве нет у нее большой семьи, в которой тепло и светло живется ей и сыну Алешке! Работы много на долю выпадало? А как же можно иначе жить простой женщине?
Сознательно относилась Марина и к своей работе на производстве. Разве мало было таких же работников, годами занятых однообразным трудом на одних и тех же станках и машинах? Хотя бы тетя Нюша — вместе из Москвы приехали — сколько лет уж, как на электрокаре по заводу разъезжает, а только и перерыв у нее, когда детей рожает да двухнедельные отпуска раз в году…
Результаты своего труда Марина видела не только в трех-четырех сотнях рублей, которые она получала дважды в месяц, а и в общем улучшении народной жизни. Уж Марина-то знала, что такое продовольственные карточки и очереди даже за хлебом для обремененной семьей женщины.
Был у Марины и свой взгляд на будущее. И прежде всего ее святое и заветное будущее было в Алешке. Это она ему своим скромным трудом готовила вместе со всеми новую, уже совсем хорошую жизнь, твердо веря в нее.
В тот вечер в саду, когда все Поройковы встретились с Сергеем Соколовым, Марина, хотя и не слышала его разговора с Варварой Константиновной, но угадала, о чем они толковали, и заволновалась. А уж после того как Варвара Константиновна поведала ей, что речь шла о серьезных намерениях Сергея Антоновича, Марина пришла в душевное смятение. И как это ни странно, именно тогда она и увидела отчетливо резкую грань, разделившую ее жизнь на две совершенно разные части. Этой гранью была геройская смерть любимого мужа Миши. Дело было не только в том, что она жила молодой вдовой, вызывающей сочувствие людей, дело было в том, что, столкнувшись с доброй настойчивостью Соколова, Марина увидела вдруг свое недолгое и давнее замужество освещенным светом личных больших надежд. Была на ее памяти одна особенная первомайская демонстрация в Москве. Они несли с Мишей, каждый держа по древку, плакат: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Это было после той ночи, в которую они обговорили, лежа в постели, всю-всю свою совместную жизнь. Они тогда решили учиться дальше во что бы то ни стало, чтобы лучше работать и лучше жизнь понимать. В ту пору Марина была и в комсомоле… А как овдовела, в партию не решилась заявление подать. И вот будто Соколов, как когда-то Миша, позвал ее вперед, и она вдруг поняла, что не может жить по-прежнему. Она догадывалась, почти знала наверняка, что в ее жизни должно начаться, даже началось, что-то новое — не простое, как раз то, что ломает судьбы людей, давая им или новое счастье, или уводя их к драматическому, даже трагическому, концу. Противостоять этому у Марины не было сил, она лишь ждала и надеялась на хорошее, потому что верила в него, и это было причиной ее растерянно-счастливого ожидания.
Но Марина своей настороженной душой не могла не почувствовать стариковскую ревность и сопротивление Александра Николаевича; было стыдно перед свекром, которого она любила, как родного отца, стыдно было представить себе, как это она будет уходить из семьи Поройковых, как оставит стариков одних. Еще труднее было предугадать, как сложится ее новая семья. В этом она правдиво и призналась Варваре Константиновне.
XVI
День второго мая выдался такой же погожий и теплый, как и первого. После полудня к Поройковым пришли нарядные Вика с Женей и утащили Марину гулять.
— Страсть, как люблю футбол, — сказала Вика. — Поехали, бабоньки-бобылки, на стадион, там ползавода сейчас болеет.
Стадион находился за кварталом новых жилых домов и карагачевой рощицей. Женщины проехали пять остановок на трамвае, прошли пешком старым заводским поселком из фибролитовых домов и вошли в рощицу.
Как всегда в этих местах Нижнего Поволжья, обильно нападавший за зиму снег быстро сошел в овраги, а земля сразу же за снегом обсохла и затвердела. Карагачи стояли сухими, как оголодалые, от корней и до прошлогодних побегов на ветвях, просто не верилось, что они закудрявятся листвой. Из комковатой сырой земли робко повыставились бледные перышки посеянного здесь прошлой осенью житняка.
Над стадионом — неогороженным футбольным полем — висела легкая пелена мглы цвета печной золы: заводские футболисты за последние погожие дни апреля успели во время тренировок изрядно истоптать свое ристалище и сейчас, на товарищеских соревнованиях, гоняя мяч по полю, вздымали тучи пыли. Зрители густо заполнили ряды вкопанных в землю лавок, толпились на не подновленной после зимы гаревой дорожке. Они мусорили бумажками от мороженого, грызли семечки, при каждом удачном и неудачном ударе по мячу орали и свистели.
— Лошадиная игра, — топыря полные губы, сказала Вика, останавливая подруг у края поля. — Очень напоминает мне полевые работы в Артемовом совхозе.
Мяч, как дымящаяся бомба, шипя, шмыгнул вдоль бровки по сухой земле. Орава игроков настигла мяч и скучилась над ним. Облако пыли надвинулось на женщин. Вика подхватила Женю и Марину под руки и простонала:
— Идемте скорей на свет божий! — Она повела их туда, где в конце поля, за воротами чуть заметно зеленела трава.
Тут разминались городошники. Очень пожилой, лет шестидесяти, рабочий с моржовыми сивыми усами посылал биту за битой в кон. Старик был не высокий, но очень сильный, сквозь надетую на нем сетку просвечивало его сильное бугристое тело. И длинные, с налитыми бицепсами руки были нежно-белыми, только казалось, что старик надел грязные перчатки. Тяжелые биты, посылаемые им в город, с гудением разрывали воздух; казалось, поставь на пути их полета кирпичную стену — прошибут. Вышибал старик рюхи из города довольно удачно, но нередко и плошал.
— Эх, черт тебя в тряпочку, куда повело, — ворчливо приговаривал он, промазывая. — Уж лучше бы и не цепляла дура-дубина. Только развалила…
Остальные городошники, человек пятнадцать, расстелив газеты на поросшем бурьяном бугорке, следили за ударами сивоусого старика, не выказывая ни одобрения, ни досады. Среди них был и Сергей Соколов. Одетый в серый, не первой новизны, но отутюженный костюм, с небесно-голубым галстуком, он был тоже подчеркнуто праздничным и невозмутимым, как вся компания охотников до рюх. Заметив подошедших женщин, он сдержанно улыбнулся им и кивнул головой.
Сивоусый завалил последнюю фигуру и лишь тремя ударами вычистил город.
— Устал, что ли… — проворчал он сердито, надувая щеки. — С непривычки за зиму.
— Не печалься, дед. К осени опять в чемпионы города выйдешь, — задорно сказал Соколов, поднимаясь и снимая пиджак.
