Георгий Соловьев - Отец

— Подумать необходимо? — спросил Александр Николаевич.

— Нечего и думать, — сказал, поднимаясь, но не выходя, пожилой наладчик. — Предложение начальника цеха надо одобрить. А прения? Надо давать свои дельные предложения. Вот и будут прения по докладу. А это уже не на собрании надо делать, потому что никакой секретарь как следует не запишет всего.

— Ловко начальника от критики оборонил, — послышался чей-то тенористый голос.

Тогда поднял руку директор завода.

— Пожалуйста, товарищ Гаенко, — сказал Александр Николаевич.

— В самом деле, — заговорил директор, взойдя на трибуну. — Нам предложено такое, о чем надо меньше… ну, попросту сказать, надо меньше болтать. Надо немедленно начинать делать. Я понял суть предложения товарища Гудилина. Это такое дело, которое нужно не только вашему цеху, а всему заводу. Это, я бы сказал, начало борьбы за технический прогресс на каждом рабочем месте. Подчеркиваю: на каждом рабочем месте. Если мы сейчас, на собрании, начнем говорить о том, что нужно сделать, — проговорим до утра и всего не скажем. Так что обычных прений не получается. И мне думается, что товарищ Гудилин не ушел от критики. Он искренне критикнул себя. Но одно выступление на собрании должно быть. Это мое выступление как представителя дирекции завода. Если вы решите принять предложение вашего начальника цеха, то я должен сказать вам, что руководство завода тоже берет на себя обязательство всеми силами помочь вам — и тоже делом. Вот и вся моя речь. — Директор легко сошел с трибуны.

— Может, кто спросит слова? — снова обратился к собранию Александр Николаевич.

— Правильно сказал товарищ директор. Нечего время терять. Принять предложение Гудилина!

Александр Николаевич взглянул на Кустова. На полном лице Егора была растерянность: как же так, собрание без прений, без активности?

— Будем постановление принимать? У тебя, что ли, Егор Федорович, резолюция? — спросил у Кустова Александр Николаевич.

— У меня. Да она вроде уже прокисла, — сказал Кустов. — Вместе с товарищем Гудилиным составляли, а он вон как повернул. На ходу перестроился. Выдвинул такое, о чем не договаривались.

— Подвел, выходит! — вскрикнул кто-то, и его голос потонул в общем хохоте.

Мотя Корчагина взглядом показала Александру Николаевичу, что хочет говорить, и встала, подняв руку.

— Я предлагаю записать: доклад товарища Гудилина одобрить, — сказала она. — К составлению плана приступить немедленно. Слово директора принять к сведению.

Других предложений не было. На этом необычное собрание и закончилось.

С завода Александр Николаевич пошел вместе с Кустовым. До темноты было еще далеко. И Егор Федорович пригласил старика к себе в садик.

— Виноградом, дядя Саша, угощу. Поспевает уж. Мадлен у меня сладкий, — сказал он.

— Что ж, пожалуй, отведаю, — согласился Александр Николаевич.

— А ведь он лев-мужик, Гудилин, — заговорил Егор Федорович, возвращаясь мыслями к собранию. — Уж если он сам за такое дело взялся, значит, много передумал. Весь цех поднимет на новое большое дело. Выходит, что новое на заводе у нас родилось. И вроде как случайно у него это получилось.

— Нет, Егор, не случайно. Я, знаешь, что думаю. Он, Гудилин, доклад-то делал, как все равно о своей жизни говорил. У Гудилина, брат, была огромная борьба в душе. Дошел он до сознания, что без выполнения долга перед человеком не может быть и уважения к самому себе. А?

— Может быть и так.

— Только так. А дальше может быть и этак: борьба-то в нем, в Гудилине, не закончилась, прежнего Гудилина в нем больше. Кто из них один над другим победу одержит? Очень может получиться, что и дальше будет жить старый Гудилин, да в новом обличии, и опять разгадывать его надо будет.

— А что про нового директора скажешь?

— Мужик деловой. Это сразу видно. А так, поживем — увидим.

— Я и дальше еще думаю. Заметь, Егор, я это тебе как рядовой коммунист своему руководителю говорю. Попомни мои слова: будешь ты еще на собрании слушать доклады коммунистов о том, как они свою собственную жизнь тратят. Не только будете говорить о том, как коммунисты у станков работают или политическим самообразованием занимаются. Или там по необходимости за аморальные поступки кое-кого прорабатывать. А понимаешь ли, слушать на собрании, как коммунист живет, как он радости в своей жизни наживает сам и этим другим пример подает. Я считаю: особенно старики-коммунисты в своей жизни перед партией должны отчитываться.

— Это ты, дядя Саша, в поэзию ударился.

— А разве это грех для старого рабочего? Без поэзии и жизнь свою душевно не осмыслишь. Гляди-ка: я сегодня на двух внуков разбогател. — Они подошли к углу дома, где жили Поройковы, и Александр Николаевич придержал Кустова за руку. — Не пойду я с тобой в сад. Устал что-то. Ноги ослабли. Посижу у крылечка.

— Ну, и я посижу, — ответил Егор Федорович, заворачивая за угол и беря под руку старика. — Это откуда же сразу два внука свалились?

— У сына Артема с Викой двойняшки родились, — ответил Александр Николаевич, присаживаясь на лавочку под своим вязом. — Сегодня Толюшка новость эту из совхоза привез.

— Вот это действительно радость!

— Да, радость… Да тревожная. Когда человек рождается — это еще совсем не радость. Когда человек жизнь с людьми да себе и людям на пользу проживет — вот это радость! И помирать тогда легко.

— Это ты, дядя Саша, от поэзии к мрачностям переходишь.

— Слушай! Каждый человек живет со страхом перед собственной смертью. А ведь этот страх радостью жизни убивается, душевной радостью, нажитой вместе со всем народом, потому что во всенародной широкой жизни видишь и прошлое и будущее своей жизни и видишь, видишь, как в будущем и твоя жизнь, твой труд продолжается вечно. Это и есть поэзия жизни рабочего человека. Так-то мы трудом в вечное бессмертие входим.