Елена Арсеньева - Королева эпатажа (новеллы)
Князев остался в Риге ждать приездов Ольги. Она не баловала влюбленного гусара визитами, однако и не пренебрегала им. Потом ей поездки надоели. Она стала писать — то редко, то часто… Но письма тоже надоели, и она решила не только больше не писать, но и вообще вырвать эту страничку из своей жизни.
«Вернулся из церкви… Три письма на столе лежат. Ах, одно от нее, от нее, от моей чудесной!.. Целую его, целую… Все равно — рай в нем или ад!.. Ад?.. Но разве может быть ад из рук ее — небесной… Я открыл. Читаю… Сердце, биться перестань! Разве ты не знаешь, что она меня разлюбила!.. О, не все ли равно!.. Злая, милая, режь, рань мое сердце, — Оно как было, все влюблено!»
Пока здесь еще звучит оптимистично‑кокетливая нотка надежды, неверия в свое несчастье, но уже к декабрю Князев напишет странное, прощальное стихотворение, несколько угловатое и наивное, но полное отстраненной боли и готовности к последнему шагу:
И нет напевов, нет созвучий,Созвучных горести моей…С каких еще лететь мне кручей,Среди каких тонуть морей!Сияло солнце, солнце рая,Два неба милых ее глаз…И вот она — немая, злая,И вот она в последний раз!Любовь прошла — и стали ясныИ близки смертные черты…Но вечно в верном сердце страстныВсе о тебе одной мечты!
Еще раз он вспомнит Ольгу в самозабвенном стихотворении, которое называется «1 января 1913 г.»:
За раскрытую розу — мой первый бокал!Тайным знаком отмечена роза!Рай блаженный тому, кто ее целовал —Знаком нежным отмечена роза…Ах, никто не узнает, какое виноЛьется с розы на алые губы,Лишь влюбленный пион опускался на дно,Только он, непокорный и грубый!За таинственный знак и улыбчатый рот,Поцелуйные руки и плечи —Выпьем первый, любовный бокал в Новый год,За пионы, за розы… за встречи!..
Ну да, Всеволод вдруг ожил душой и решил повидаться с Ольгой. Припасть к ее «поцелуйным плечам» (они воскреснут потом в «Поэме без героя»), к ее коленям (или к «ее сандалиям», как раньше), и может быть, ему повезет, может быть, его вновь допустят к вратам Дамаска! Он поехал в Петроград и пошел на квартиру к Анне, где, как он знал, жила Ольга. Странное у него было в это мгновение ощущение… вселенского холода. Почему‑то вспомнил, как ровно год назад, в январе 1912 года, ни с того ни сего, взял да и написал ледяным прикосновением смерти отмеченные строки:
Я приду и застыну на лестницеУ далекой, звездной, нездешней…Я застыну, склонясь над перилами,Где касалась ее перчатка…
Далее — почитаем показания «свидетельницы Ахматовой». Анну Андреевну тянуло на воспоминания об этой ночи, как убийцу тянет на место преступления. И, строго говоря, ее бы следовало называть не свидетельницей, а второй обвиняемой. На крайний случай — соответчицей. Поэтические показания протокольно точны:
Кто застыл у померкших окон,На чьем сердце «палевый локон»,У кого пред глазами тьма? —«Помогите, еще не поздно!Никогда ты такой морознойИ чужою, ночь, не была!»Ветер, полный балтийской соли,Бал метелей на Марсовом Поле,И невидимых звон копыт…И безмерная в том тревога,Кому жить осталось немного,Кто лишь смерти просит у БогаИ кто будет навек забыт.Он за полночь под окнами бродит,На него беспощадно наводитТусклый луч угловой фонарь, —И дождался он. Стройная маскаНа обратном «Пути из Дамаска»Возвратилась домой… не одна!Кто‑то с ней «без лица и названья».Недвусмысленное расставаньеСквозь косое пламя костраОн увидел. — Рухнули зданья…И в ответ обрывок рыданья:«Ты, Голубка, солнце,сестра!Я оставлю тебя живою,Но ты будешь моей вдовою,А теперь…Прощаться пора!»На площадке пахнет духами,И драгунский корнет со стихамиИ с бессмысленной смертью в груди……Он мгновенье последнее тратит,Чтобы славить тебя.Гляди……Он — на твой порог!Поперек.Да простит тебя Бог!
Исчерпывающие показания. Ох, уж эти намеки тонкие на то, чего будто бы не ведает никто… Но ведь все понятно! Как изящно скрыла — нет, попыталась скрыть — Анна Андреевна, кто именно был с Ольгой: «кто‑то с ней без лица и названья»… «на обратном „Пути из Дамаска“… „недвусмысленное расставанье“»… И потом Князев называет Ольгу «сестрою». Это родство — по греху!
Появление ее в компании с мужчиной, поцелуи и даже откровенные ласки на лестнице могли бы его потрясти, но не убить. Не забудем: когда Всеволод познакомился с Ольгой, она была замужем, он знал также и о том, что в ее жизни после разлуки с Сергеем промелькнул целый вихрь любовников. И ведь не потому она стала пренебрегать Князевым, что была занята театром или изготовлением своих прелестных кукол. Он был не идиот, он знал, что такая женщина, как Ольга, долго не может оставаться одна. И вообще, он уже простился с надеждой на взаимность.
Но!
Ради Ольги, ради святости ее во влюбленном восприятии Всеволода, он бросил человека, которого любил и который любил его. Всеволод не мог не понимать, что для нормальной женщины, какое бы богемное существо она из себя ни строила, гомосексуалист как любовник просто не может существовать. Он покинул Кузьмина, он стал нормален ради Ольги. И что же он видит теперь? Его неземная возлюбленная, — оказывается, сестра его по греху. Она такая же, только цвета другого — не голубого, а розового.
Обе нетрезвы, обе распалены поцелуями… Они с трудом добежали до подъезда, эти две тонкие, высокие красавицы, ведь невозможно двум женщинам открыто целоваться на улице, того и гляди повяжут, отволокут с позором в полицейский участок… Они просто набросились друг на друга, Ольга и Анна, едва оказались наедине, им даже не хватило сил донести свои ласки до квартиры, чтобы скрыться за дверью!
Ну вот и случилось то, о чем позднее Анна Андреевна напишет: «О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать».
Хоронили Князева в Петербурге на Смоленском кладбище. На похоронах мать Всеволода, Мария Петровна Князева, сказала, глядя Ольге Судейкиной прямо в глаза: «Бог накажет тех, кто заставил его страдать».
Да, «он на твой порог — поперек». И это навсегда! Навсегда?
Конечно, Ольга и сама очень страдала, но — недолго. Долго по какому‑то поводу переживать она была не способна органически. Любимая подруга констатировала это в стихотворении «Голос памяти», посвященном «О.А. Глебовой‑Судейкиной» и написанном в июне того же 1913 года:
Что ты видишь, тускло на стену смотря,В час, когда на небе поздняя заря?Чайку ли на синей скатерти воды,Или флорентийские сады?Или парк огромный Царского Села,Где тебе тревога путь пересекла?Иль того ты видишь у своих колен,Кто для белой смерти твой покинул плен?Нет, я вижу стену только — и на нейОтсветы небесных гаснущих огней.
Анна и сама‑то Князева не жалела, скорее презирала его за тот шаг, от которого сама удержалась когда‑то, когда разбилось ее сердце, — и удерживалась впредь, в самые тяжелые, самые невыносимые годы. Чем, как не презрением сильной женщины к слабому мужчине, веет от этих строк:
А за ней в шинели и каскеТы, вошедший сюда без маски,Ты, Иванушка древней сказки,Что тебя сегодня томит?Сколько горечи в каждом словеСколько мрака в твоей Любови,И зачем эта струйка кровиБередит лепесток ланит?
Кстати, вот странно: двое самых близких Всеволоду Князеву людей, его любовник и любовница, не обременили мир своими переживаниями о нем. Пришел — ушел — прощай… Кузмин новость о его смерти воспринял очень спокойно. Спокойствие это отчасти объясняется общим фатализмом Кузмина («все, что случается, то свято») и тем, что он уже пережил разлуку со своим другом, когда тот бросил его. В дневнике всего одна заметка: «Сегодня хоронили В.К.». И все.
Анна Андреевна, Бог весть почему (наверное, по праву таланта) взявшая на себя роль мирового судьи и прокурора враз, в той же «Поэме без героя» так отозвалась о Кузмине и его бесскорбии:
Сам изящнейший сатана,Кто над мертвым со мной не плачет,Кто не знает, что совесть значитИ зачем существует она.
Вообще‑то строка «кто над мертвым со мной не плачет» — двусмысленная. Более чем! То ли Кузмин не плачет, когда плачет Анна, то ли она тоже не плачет, когда не плачет он… А впрочем, что винить Кузмина, коли и Ольга — тоже забыла. Ради другого мужчины. Как славно ни утешала ее Анна, все же смятение было не для прекрасной Коломбины, которая создана не столько мудрствовать лукаво, сколько грубо пленять мужчин. И тут возник любовный треугольник: «Мы были влюблены в одного человека». Так скажет об этом Анна Ахматова много лет спустя.
