Маргарет Джордж - Ошибка Марии Стюарт
Был ли в этих словах какой-то смысл или Дарнли просто нес околесицу? Никто не знал о ее встречах с Босуэллом… или нет? Дарнли испытывал ее. Но если он думал, что может выбить из нее признание, то просто не знал, с кем имеет дело.
«Я сказала ему, что он нуждается в лечении, но здесь это невозможно. Потом я обещала лично сопровождать его в Крейгмиллер, а потом ухаживать за ним вместе с врачами и одновременно быть ближе к моему сыну».
«К моему сыну. Мне следует быть осторожной и не называть его «нашим сыном» или «принцем» на тот случай, если письмо попадет в руки врага».
«Простите, если излагаю мысли не слишком связно: я очень тревожусь, но рада обратиться к вам хотя бы в письме, пока все спят. Сейчас я представляю то, чего хочу больше всего на свете: лежать в ваших объятиях, быть вместе с самым дорогим человеком, ради которого я сейчас молю Господа уберечь его от всякого зла».
Письмо… оно, по сути, превращалось в любовное послание. Сколько же таких писем получил Босуэлл? Она знала, что он хранит самые витиеватые послания в плотно запертой окованной шкатулке. Она подарит ему серебряную шкатулку для своих писем и заставит его уничтожить все остальные.
Остальные. Сама мысль о них была ей ненавистна, хотя она понимала, что может существовать много других женщин, о которых она даже не слышала. Джанет Битон, колдунья из Брэнкстона, по-прежнему неестественно красивая, несмотря на преклонный возраст; Анна Трондсен, дочь норвежского адмирала, которая последовала за ним в Шотландию и потратила несколько лет на бесполезные увещевания. Вернулась ли она в Норвегию? Имелся также незаконнорожденный сын Уильям Хепберн, наследник Босуэлла. Но кто был его матерью?
А леди Босуэлл, Джин Гордон? Она не любила Босуэлла, когда они поженились, но что теперь? Он спал с ней, несомненно целовал ее грудь, и она тоже прижималась щекой к его волосам.
«О, Господи! Ревность превращает все мои любимые воспоминания в настоящий кошмар, когда выясняется, что они принадлежат не только мне.
Ему придется развестись с ней. А когда лорды и парламент освободят меня от брачных клятв – они найдут законный способ, – тогда мы сможем пожениться».
«Мы связаны клятвами с двумя недостойными супругами. Дьявол разделил нас, но Бог соединит навеки как самую верную пару, которая когда-либо существовала».
Мария с ужасом посмотрела на написанное, вычеркнула слово «дьявол» и написала сверху «целый год». Как она могла упомянуть дьявола?
Она отодвинула письмо в сторону. Почему она пишет такие вещи? Она чувствовала себя одержимой.
«Здесь есть зло, – подумала она. – Я почти физически ощущаю его».
Она вытерла о юбку холодные, но вспотевшие ладони. Ее рука сама собой взялась за перо и продолжила писать.
«Я устала, но не могу удержаться от письма, пока не кончилась бумага. Будь проклят этот сифилитик, донимающий меня своими требованиями! Он не сильно обезображен, но находится в прискорбном состоянии. Я чуть не умерла от его зловонного дыхания, хотя сидела в изножье его постели.
В итоге я поняла, что он очень подозрителен, но доверяет мне и отправится туда, куда я скажу.
Увы! Я никогда никого не обманывала, но вы стали тому причиной. Из-за вас я так преуспела в притворстве, что мысль об этом ужасает меня, и я близка к тому, чтобы считать себя предательницей».
Но Босуэлл на самом деле не хотел, чтобы она проходила через это. Скорее он хотел, чтобы она избавилась от ребенка. Для него это было простым и ясным решением проблемы.
Босуэлл. В первую очередь он был солдатом и сам увяз в трясине интриг, как ее белая лошадь в болоте во время возвращения в Джедбург. Как и она, он находился не в своей стихии. Им обоим угрожала огромная опасность.
«Итак, дорогой мой, я хочу сказать, что не поступлюсь ни честью, ни совестью, ни опасностью, ни величием…»
Теперь она делала кумира из Босуэлла, в точности так же, как Дарнли делал из нее богиню. Да, его грех оказался заразным, и она подхватила эту душевную болезнь.
«Я никогда не устану писать вам, однако закончу на этом, целуя ваши руки. Сожгите это письмо, ибо от него исходит опасность, хотя в нем трудно разобраться, потому что я не могу думать ни о чем, кроме своего горя…»
Небо на востоке посветлело; в желтом свете свечи бумага казалась грязной, а чернила смазанными. Мария сложила письмо и запечатала его, чтобы передать Парису, доверенному посланцу Босуэлла. Она еще никогда не чувствовала себя более одинокой.
XXVI
Маленький отряд медленно продвигался по пустой холодной равнине. Лорд Ливингстон, терпеливо ожидавший в Глазго последние десять дней, возглавлял путь. Мария и ее слуги ехали за ним, а Дарнли, лежавший в ее паланкине, подвешенном между двумя лошадьми, перемещался с максимальными удобствами, доступными на неровной дороге. Крытый паланкин был снабжен занавесками, поэтому он мог не бояться ветра, бьющего в лицо. Тем не менее он носил маску из тафты в качестве двойной защиты от любопытных взглядов и ненастной погоды.
Его состояние значительно улучшилось, хотя, по словам врача, до полного исцеления гнойных язв оставалось ждать еще несколько месяцев. Мягкое покачивание на пологих спусках и подъемах убаюкивало его, и он чувствовал себя, как младенец в люльке, то просыпаясь, то снова засыпая.
Мария с облегчением покинула чужую и смутно пугающую территорию Ленноксов. У нее остались самые мрачные впечатления от Глазго: казалось, там стояла вечная ночь и невозможно было соблюдать обычный режим дня. Ей пришлось привыкнуть к ритму больничной палаты Дарнли, перекроившему мир по своему искаженному подобию. Теперь огромное пустое небо с рассветами и закатами обещало желанное возвращение к реальности. Она все еще не могла надышаться свежим холодным воздухом, как будто легкие пропитались едкими больничными запахами.
Как ни странно, но тошнота и головокружение, сопутствовавшие ранней беременности, исчезли после того, как она столкнулась с поистине отвратительным зрелищем болезни Дарнли и с вонью гниющей плоти. Она как будто не могла позволить своему телу никакого проявления слабости.
Мария не получала известий от Босуэлла, но пока в этом не было необходимости. Она постаралась сообщить ему обо всех политических заявлениях, сделанных Дарнли под влиянием ее притворства, но ни одно из них не выглядело особенно тревожным. Какое бы злодейство он ни замышлял, в разлуке с отцом и его людьми он оставался почти бессильным. Никто в Эдинбурге не стал бы вступать в заговор с его участием: ни один из лордов не доверял ему и не хотел иметь каких-либо дел с ним.
Огромный ворон, чья широкая спина переливалась радужными оттенками, перелетал с дерева на дерево перед ними и ждал их приближения, наклонив голову. Потом он взмахивал тяжелыми крыльями и скользил к следующему дереву. Он ни разу не каркнул, только зловеще поглядывал на процессию.
Они двигались легкими переходами, остановившись даже между Каллендер-Хаус и Эдинбургом в Линлитгоу. Босуэлл должен был встретить их следующим утром и проводить с эскортом до места назначения.
«Все почти закончилось», – безрадостно, но с глубоким облегчением подумала Мария. Зная о скором возвращении на территорию Босуэлла, она снова чувствовала, что находится в безопасности.
Но на следующее утро Дарнли, прихрамывая, подошел к паланкину и подозвал Марию к себе. Она оставила лошадь, которую собиралась оседлать, и приблизилась к нему.
– Я раздумал ехать в Крейгмиллер, – сказал он. Голос, доносившийся из-под маски, казался нечеловеческим.
– Но я уже распорядилась поставить там для тебя ванны, – возразила она. – Врачи переехали в свои комнаты, установили аптекарские столы и весы. Ты знаешь, что не можешь отправиться в Холируд: там слишком сыро для тебя. Эдинбургский замок тоже не подходит: там холодно и гуляют сквозняки. У нас нет другого удобного места.
Мария изо всех сил пыталась скрыть раздражение: если она заденет его, он заупрямится еще больше.
– Я хочу отправиться в Кирк-о-Филд, – заявил он.
– Куда?
– В Кирк-о-Филд. Мне сказали, что там целебный воздух и что лорд Бортвик, которого уже отчаялись спасти, провел там несколько недель и полностью выздоровел.
– Но мы уже обо всем договорились.
– Тогда отмени эти договоренности, – величественно произнес он и отодвинул занавеску паланкина. – Я хочу, чтобы мы поселились в Кирк-о-Филде.
– Мы? Я не могу оставаться с тобой до тех пор, пока ты не завершишь курс лечения!
– Я прошу лишь о том, чтобы мы оставались в одном доме. Не обязательно находиться в одной комнате. В конце концов, это все, чего я прошу: быть с тобой под одной крышей! Разве это так много?
