Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий
— Оказывается, вы повидали немало городов, — сказал зодчий, — наверное, в качестве арбакеша побывали во всех этих местах?
— Не без того. Но вообще-то я, как и мой отец, — ткач.
Сердце зодчего замерло. Он внимательно разглядывал арбакеша. «Харун-ткач?!»
Глава XXVI
Люди познаются в пути
Незнакомцы, назвавшие себя чабанами, почтительное внимание Абдулазиза в Андхуде, Харунбек-ткач — слишком много переживаний обрушилось на старика зодчего. Да и вообще кругом одно горе. Шутка ли, ведь не двух овечек зарезали в степи — умертвили двоих, — вот что пугало и волновало его. Харунбек говорит, что размозжена голова змеи. Может быть, и змеи, но для зодчего, в жизни своей не обидевшего и мухи, это хладнокровное убийство стало огромным потрясением. Смерть сына — да можно ли смириться с этим! А вот случай на празднике у подножия Кухисиёха, когда его родная дочь заколола напавшего на нее негодяя! Всю жизнь зодчий не знал другого дела, кроме строительства, расчетов, кроме радости созидания, и был сейчас растерян и испуган.
— Ничего не бойтесь, отец, по словам арбакеша, голова змеи размозжена, и нам ничто не угрожает, — обратилась к нему Бадия.
Зодчий вздрогнул.
— Что? Что ты сказала?
— Я говорю, что наши преследователи были разбойниками, а не мирными чабанами. Ну скажите сами, к чему чабанам столько яда, кинжалов, фальшивых бород?
— А может, они преследовали не нас, не нам собирались мстить?
— А если и не нам, если даже другим? Все равно мы не могли этого допустить. Иначе бы зачем Байсункур послал с нами своих охотников? Теперь я верю, что он хотел уберечь нас. Наш враг не Байсункур-мирза, и слова его оказались правдой. А этих двух пригнала сюда их собственная смерть.
— Ты говоришь так, словно ты не дочь зодчего, а дочь палача.
Бадия потупила глаза.
— Пройдут ли когда-нибудь эти черные дни, о великий боже! Каюсь в грехах своих перед тобою, прости нас, владыка, и помилуй, — прошептал зодчий.
— Пройдут и эти черные дни, — вмешалась в разговор Масума-бека. — Говорят же мудрые люди, что если пятнадцать дней в месяце были черными, то следующие пятнадцать будут светлыми. — Уже давно, затаив дыхание, она прислушивалась к разговору, осторожно поддерживая кувшин с шурпой, боясь ее расплескать.
— Если бы они не убили моего брата, разве я стала бы такой жестокой? — заметила Бадия.
— Успокойся, дочка, и помни, что ты у нас одна, ты нам теперь и дочь и сын. Хватит проливать кровь. Все от бога, молись всевышнему, кайся в грехах своих.
Бадия опустила голову и зашептала что-то, и, желая успокоить отца, трижды промолвила: «Каюсь, господи!»
А вокруг тянулись бескрайние пески. Огибая темнобурые холмы, медленно ползут три арбы.
Тишина. Высунув голову из-под полога арбы, Бадия пристально разглядывает все вокруг. Ни души, ни единой птицы в небе. Безжалостно палит солнце, лошади все в мыле, они тянут арбы из последних сил.
— Мургабские кони непригодны для пустыни, — обратился к зодчему Харунбек. — Для песков хороши явмутские, те гораздо выносливее. Вот у них были явмутские кони. Видать, хозяева знали, что придется скакать через пески. Жаль только, они непригодны для арб.
Зодчий и Бадия молча слушали Харунбека.
— Девочка права — этих людей пригнала сюда их собственная смерть, — снова заговорил Харунбек, с сочувствием глядя на зодчего. — Они преследовали нас, искали нашей смерти. Я ра: згадал это сразу. Вас выслали, как человека опасного для двора. И в Бухаре, ради всего святого, будьте осторожны, не вмешивайтесь в политику. Уж если они решились убрать вас, то нужно стать невидимым, ни в коем случае не сыпать соли на их раны. Государи не вечны. А вы живите тихо, пока не взойдет на трон кто-нибудь из царевичей. Каждый новый государь старается на первых порах делать добро, показать всем, что любит, мол, свой народ, готов наобещать людям невесть чего. Только потом приходит и тщеславие, и любовь к пирам, разгулу. И тогда снова наступают черные дни.
— Вы, оказывается, много знаете, во многом разбираетесь, — улыбнулся в ответ зодчий.
— О политике нужно говорить не только с вельможами, но и с арбакешами. Ведь они ездят по белу свету, все видят, все слышат. Я и впрямь много знаю, хоть мне и не довелось учиться в медресе.
— Дай вам бог счастья, — сказал зодчий. — Путешествия делают людей мудрыми…
— Да, путешествия делают людей мудрыми… А вы заметили, как тот, назвавшийся чабаном, расспрашивал, нет ли у вас невестки или дочери? Откуда бы ему знать, что с нами должна быть девушка? Он просто не узнал Бадию в юношеской одежде, но через некоторое
— время, глядишь, и догадался бы.
— И то верно, — согласился зодчий.
— Я ведь за ним наблюдал. Он все озирался, все искал глазами кого-то. Они наперед знали, сколько нас должно быть здесь.
— Да что вы все об одном и том же, — вмешалась Масума-бека. — У меня сердце замирает от страха, так и кажется, что нас нагоняют их дружки.
— Не бойтесь, мама! У государя и без нас дел хватает. Если он и узнает, что этих нет в живых, жалеть о них он не станет. Кому нужны храбрецы, которые не сумели справиться с такими мирными ягнятами, как мы. Поверьте, никто не пожалеет о них. И преследовать нас больше некому!
Масума-бека шептала молитвы, просила аллаха защитить их от бед.
— Смотрите, смотрите, варан! — вдруг закричала Бадия.
И действительно, на бархане застыл огромный варан. Но лишь только Гаввас Мухаммад, безмолвно сидевший на арбе, уставился на варана, тот начал беспокойно озираться по сторонам. Через минуту снова послышался голосок Бадии:
— Глядите, глядите, песчаная змея!
Все снова высунули головы и поглядели на змею, стремительно ползущую по песку. Казалось, она плывет по воде. Заврак грозно потряс в воздухе камчой, крикнул. Но змея продолжала ползти, не обращая ни на кого внимания.
— До чего же гордая, — сказала Бадия Завраку, — даже не удостоила обернуться, чтобы поклониться господину Нишапури!
Заврак рассмеялся. Впервые за весь сегодняшний день прозвучал смех. И все с облегчением вздохнули. Заврак Нишапури был скор на язык и умел мастерски отражать любые насмешки.
— Весьма бескорыстная змея и умная к тому же. Когда змея не кланяется, по крайней мере хоть знаешь, что это настоящая змея. А как красиво ползет и как грациозна…
— Уж не околдовала ли она вас, что-то больно вы ее расхваливаете, — сказала Бадия.
— А на меня колдовство не действует. Ведь я ношу на шее амулет. Его заговорил святой гадальщик, который вот уже семьдесят лет живет в развалинах под Нишапуром. А надела на меня этот амулет родная мать. Так что никакие злые духи, никакая нечистая сила не могут даже приблизиться ко мне. Ни колдовство, ни чары, ни яды, ни даже слова на меня не действуют.
— Ой-ой-ой, — улыбнулась Бадия, — о том, что на вас не действуют слова, мы, представьте себе, догадывались, а вот про амулет ничего не слышали.
— Да, госпожа, не скрою, есть во мне излишнее ухарство, что ли. Недаром сказано: «толстая кожа защищает душу», — ответил Заврак, подмигнув Гаввасу.
Бадия дала себе слово не говорить ничего, что могло хоть как-то обидеть человека. Поэтому она не ответила Завраку.
И снова бурые песчаные барханы. Дорога вьется змеиной тропой до самого небосвода. Мертвая тишина. Путники уже плохо представляли себе, куда они едут. Порою, когда скрещивались две дороги, Харунбек глядел по сторонам, затем вытаскивал из кармана припасенный компас и клал его на ладонь. Порою он советовался с зодчим. За несколько фарсангов он угадывал колодцы и ни разу не ошибся.
С самого начала пути Гаввас Мухаммад был неразговорчив и печален, а когда арбы выехали из Андхуда и углубились в пески, он и вовсе загрустил. Ничем нельзя было его утешить, все ему было не по душе, он капризничал, как ребенок, грубил товарищам. Но об этом знали только те, кто ехал с ним в одной арбе. Вечными своими жалобами он уже давно вывел из терпения Зульфикара с Завраком. Ни зодчий, ни Бадия не догадывались об этом. Они понимали, что Гаввас тоскует о доме — ведь, чтобы повидать Бухару, он оставил свой теплый кров и пустился в долгий путь. Ему уделяли больше внимания, чем всем остальным, — он и старше Зульфикара и Заврака, да к тому же в Герате у него осталась семья. Над ним не подтрунивали, но, откровенно говоря, юноши не слишком радовались, что Гаввас едет с ними.
Прошел еще долгий день. На ночь остановились у колодца, поели и легли отдохнуть. Когда все уснули, Заврак и Зульфикар, положив рядом с собой сабли, решили по очереди бодрствовать. А кони, словно почуяв тревогу этих измученных людей, были тихи и послушны. От малейшего шума или шороха они вздрагивали и настораживались. Глухая и безмолвная пустыня словно застыла в мертвецком сне, вселяя ужас не только в души людей, но и животных. Зульфикар сидел не смыкая глаз. Небо, будто гвоздиками, утыкано золотыми звездами. Их так много и так они близко, что, кажется, — протяни руку и сорвешь любую, как персики с дерева. Зульфикар, лежа на спине, глядел на небо: вот наискось, перечеркнув его, слетела звезда. Луна, точно серп, неподвижно висит среди звезд. А вот и знакомое созвездие Семь Разбойников. Он вспомнил, как мать его просыпалась в рамазан и глядела на эти звезды. Когда они скрывались за Минораи Каланом, она разводила в очаге огонь и начинала готовить еду. А сейчас Семь Разбойников ярко сияют над безмолвной пустыней. Но его размышления прервал Заврак.
