Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— Пойдем, — сказал Григорий решительно, легко подхватывая девушку на руки, — я тоже что-то томиться начал, на тебя глядя, да и пост уже скоро, счастье мое, а я загодя наесться хочу.
Волк ловко бросил аркан на верхушку молодой березы и пригнул ее к земле. «Спасибо, Михаил Данилович, — сказала Федосья, и достав нож, принялась срезать покрытые еще клейкими листочками ветви.
— Вот как красиво будет, батюшка порадуется, — сказала девушка, глядя на охапку ветвей.
«Остяки же, кто крестился, на праздник приезжают, с семьями, много народу будет, нам с Василисой Николаевной цельный день готовить придется, атаман же столы ставит, и для дружины, и для гостей».
Волк неожиданно, запинаясь, сказал: «Федосья Петровна, а почему вы на Москву уезжаете?
Остались бы. Или плохо вам тут?».
— Мне тут хорошо, Михаил Данилович, — ответила девушка, глядя в синее небо, с белыми, ровно пух облаками. «Очень хорошо. Однако ж я вдовею, невместно мне одной-то среди мужчин жить, надо под материнское крыло вернуться».
— А если б вы повенчались — остались бы? — мужчина покраснел.
— Осталась бы, конечно, — усмехнулась Федосья, — куда бы я от мужа-то поехала? Да вот не зовет никто, Михаил Данилович.
Она вдруг, вспомнив что-то, потянула из кармана кожаные, искусно вышитые ножны для кинжала: «Держите, Михаил Данилович, с днем ангела вас!».
Волк коснулся рукой ее руки — мягкой, с длинными, смуглыми пальцами, и почувствовал, что его щеки запылали.
— Спасибо, Федосья Петровна, — сказал он, еле слышно. «Спасибо вам. А вот, — он вдруг закашлялся. «Ежели бы, скажем я, вас венчаться позвал — вы бы, наверное, отказали, да? Я ведь не нравлюсь вам».
Она долго молчала, все еще глядя в небо, и, наконец, ответила: «Вы, Михаил Данилович, не знаете многого, что было со мной. Я вам расскажу, а вы уж потом решайте — по сердцу вам сие, или нет».
Волк сидел рядом, покусывая травинку, искоса глядя на ее чуть алеющие щеки. Она часто, глубоко дышала, и мужчина увидел, как поблескивает на солнце ее золотой крестик — крохотный, будто детский.
«Хватит, — вдруг обозлился он. «Что ж, я не мужик, сижу и слушаю, как моя любимая опять мучается — оно ж и говорить о сем — боль неизбывная».
— Ну, вот что, — прервал ее Волк, — сие мне, Федосья Петровна, вот совершенно неважно, и не надо упоминать это более, оно прошло, и не вернется. Вы мне только ответьте — люб я вам, али нет?».
Она вдруг протянула руку, и, достав травинку, что он покусывал, лукаво улыбнувшись, обвила ее вокруг своего пальца.
Волк взял ее ладонь в свои большие руки и спросил: «Можно?».
Федосья кивнула, и он поцеловал ее пальцы, прижался губами к запястью, и вдруг сказал:
«Господи, да бывает ли счастье такое?».
— От тебя гарью пахнет, — сказала Федосья, улыбаясь, зарывшись лицом в его белокурые, мягкие волосы. «Вы там жгли что-что, на реке?».
— Печь для глины пробовали, — Волк взял ее лицо в ладони. «Какая ж ты у меня красивая, Федосья, сейчас как начну тебя целовать, и остановиться не смогу, до самого венчания, и после него — тако же».
— Как Покров пройдет, повенчаемся? — спросила она, обнимая его.
— Еще чего, — сочно ответил Волк, откидываясь на спину, устраивая ее у себя на плече.
«Опосля Троицы неделя еще есть, Федосья ты моя Петровна».
— Потом же пост, — озабоченно сказала девушка.
— А потом еще один, — сварливо сказал Михайло, целуя ее. «Я так долго ждать, не намерен, любовь моя, я хочу, чтобы все было сейчас, и сразу, понятно?»
— Понятно, — выдохнула она, снимая платок, распуская темные косы.
В пятницу на Троицкой седмице они повенчались.
Эпилог
Устье реки Вагай, 6 августа 1585 года
— Сука Кучум, — пробормотал Ермак, опираясь на локоть, отхлебнув водки из фляги. «Чую — он где-то рядом отирается, да и татары тако же говорят».
— А смотрите-ка, Ермак Тимофеевич, — сказал кто-то из дружинников с той стороны костра, — татары-то все больше под нашу руку приходят, видно — не нравится им хан.
— Перезимуем, — атаман отхлебнул еще, — с Москвы народ потянется, уже и вторую крепостцу надо будет ставить, на Тоболе, там, где он в Иртыш впадает, в сем месте, что выбрали мы. А оттуда, парни — дорога на восход лежит, по ней и пойдем. Земли в Сибири много, людей хватит.
— Так, атаман, — раздался звонкий, юный голос, — затем и венчаемся, чтобы у нас еще дети народились!
Дружинники расхохотались и начали укладываться. Ермак обошел костры, посмотрев — все ли в порядке, и присел на песчаном берегу быстрого, узкого Вагая. Иртыш отсюда казался огромным, медленным, на самой его середине слегка покачивались струги.
— Все ли ладно? — приставив ладони ко рту, закричал Ермак.
С палубы кто-то помахал туда-сюда фонарем, с горящей в нем свечой.
— Ну и славно, — атаман наклонился и зачерпнул ладонью речной воды. «Все равно у нас на Туре слаще, — усмехнулся он, — вон оно как, дома и вода вкуснее. Дома, да. Вон, у Волка теперь как в избе — пылинки нет, все чисто, как ни зайдешь — из печи непременно чем-то вкусным тянет, и Федосья — и не присядет, все его обихаживает. А он молодец, крыльцо поправил, полы перестелил, баню срубил, зимой хорошо попариться-то будет. Должно быть, следующим годом и дитя у них народится уже».
Ермак устроился на берегу, покрытом еще летней, мягкой травой, и закинул руки за голову.
«К вечеру-то холодает уже, Успение скоро, а там и осень. Надо будет, как вернусь, Федосье сказать, чтобы матери отписала — все ж зять у Марфы теперь новый».
Он погладил бороду и задумался. «Говорила она вроде, что отцу своему весть с остяками послала, как приедет Тайбохтой с Волком знакомиться, надо будет с ним посидеть, поговорить. А то ведь я тоже человек, тоже тепла хочется. Девка молодая не пойдет за меня, все же шестой десяток мне уже, а вдова с детками — отчего бы и нет? А мне все равно — мои, не мои, какая разница? Может, Тайбохтой знает кого, посоветует».
Он улыбнулся, и, уже возвращаясь к дружине, тихо сказал, сам себе: «Так и сделаю».
Маленький конный отряд подъехал к Вагаю уже на излете ночи, когда бледная луна почти спряталась за облаками. Копыта у коней были обмотаны тряпками, и, остановив всадников в распадке между холмами, предводитель сказал: «Вон они, костры видите?».
— Спят все, — тихо ответил кто-то из татар. «Однако вон, на реке струги у них, хан».
— Далеко, — Кучум всмотрелся. «Даже если он на стругах воинов оставил, пока они челны спустят, пока доплывут, — мы уже всех перережем и уйдем. Иртыш холодный уже, да и течение тут сильное — не будут они туда без лодок лезть. Все, к бою, — он махнул рукой.
Ермак проснулся от свиста, и сначала, еще не открыв глаз, подумал: «Откуда птица? Тут же ни одного дерева нет». Потом он услышал чей-то хрип и, вскочив, достав саблю, потянулся за пищалью.
Несколько дружинников бежали в степь, к коням. Ермак несколько раз выстрелил — в темноту, на звук криков татар, и велел: «Всем к реке! Плывите к стругам, туда стрелы не долетят!».
Уже почувствовав холод воды, он вздрогнул и, застонав, схватился за шею — стрела вонзилась в незащищенное доспехами место, и атаман, выдернув наконечник, почувствовал на своих пальцах горячую, быструю кровь.
Татары стали стрелять по головам плывущих людей. Атаман еще нашел в себе силы приказать: «Ныряйте!»
Он и сам, набрав воздуха, ушел под воду Иртыша, и вдруг подумал: «Надо же, и вправду, рассвет ведь уже начинается, какая прозрачная-то она, будто глаза Марфы».
Ермак попытался стянуть тяжелые, подаренные царем доспехи, но кровь из раны лилась все сильнее, толчками. «Не доплыву, — сказал он себе. «Слишком стар я. Пусть они дальше идут, Волк, Гриша, другие. Главное, чтобы миром, чтобы вместе жили».
Толща реки, пронизанная первыми лучами восходящего солнца, заиграла зеленью, и Ермак вспомнил, как смотрела на него Марфа, тогда, ранним утром в Чердыни. «Ну вот, — он, устав бороться, вдохнул ледяную, стылую воду. «Видишь, как оно получилось, Марфа. Прощай».
Струги качнуло легким, внезапным ветерком, тучи совсем развеялись, и на востоке, оторвавшись от холма, в светлеющее небо ушел, распуская крылья, мощный, красивый беркут.
Часть пятая
Южная Атлантика, сентябрь 1585 года
Дитя, как всегда, проснулось первым. Оно вдохнуло знакомые запахи — молоко, что-то свежее, что щекотало ноздри, — приятно, и что-то теплое — тоже приятное. Дитя вытащило из пеленок пухлые ручки и, повертев ими у себя перед носом, сказало: «У». Дитя подождало, однако они не подходили. «У!», — смеясь, громче, произнесло дитя.
Оно лежало в привешенной к потолку каюты колыбели из старого паруса. Корабль чуть раскачивался. Дитя, за полгода жизни, не знало ничего, кроме этого постоянного движения, — то бурного, то, как сейчас, спокойного. Оно засунуло палец в рот, и стало его жевать. Там недавно появилось что-то твердое, и ребенку хотелось это, твердое, опробовать.
