Тамара Каленова - Университетская роща

В «мертвецкой» сделалось душно, чадно. Однако никто не уходил, наоборот, общение становилось все более тесным, откровенным. Пели «Белеет парус одинокий». Вспоминали народников, Некрасова…

Кто виноват — у судьбы не допросишься, Да и не все ли равно?..

Выпили за упокой души четырех студентов-республиканцев, убитых в Барцелоне во время стычки с полицией.

— Отцы и дети сороковых годов, лучшие люди шестидесятых спорили об идеях, а не о рубле! — горячо говорил сплотившейся вокруг него молодежи Коржинский. — Костер и лавры Савонаролы теперь никого не прельщают. Чем же ответите вы, молодежь восьмидесятых? Рационализмом? Умозрительностью? Современное общество равнодушно. Из надвигающейся тучи будущего уж слышны громовые раскаты, но общество не замечает их, заглушает беззаботностью. Всюду только и слышно: поэзия нам не нужна, красота хороша для физического наслаждения, а мысли… Мыслить страшно…

— И это говорите вы, духовные отцы наши?! — с негодованием возразил кто-то.

— Да. Это говорю я! — вскинул красивую голову Коржинский. — Потому что искренен. И не менее, а, может быть, более вашего терзаюсь сомнениями и душевной непогодой.

Крылова утащили за какой-то столик, где сидели бывшие казанцы. Среди них было много так называемых «неудачников», которые громко и публично каялись, что «покинули знамя», что «среда засосала»…

— Общество придет к идеалам братства, равенства и свободы! И не потому, что оно «устанет от мук, захлебнется в крови, утомится безумной борьбой»… Нет! Мы верим, что придет гордый, могучий человек! И ярко тогда разгорится солнце познания и весь мир будет праздновать свой Татьянин день… — голос Коржинского звенел, как натянутая струна.

— Качай его, ребята! — восторженно выкрикнул кто-то.

Коржинского качнули, и он стукнулся лакированными туфлями о низенький задымленный потолок.

— Прав Ядринцев! Сибирь — страна диких и скверных анекдотов. В ней возможно и то, что нигде немыслимо! — выкрикивал молодой срывающийся голос. — Так выпьем за ее раскрепощение!

— Браво! А вы слышали, господа, как называют Сибирь в учебниках географии? Сибирью называют страну, лежащую всюду, где бьют по зубам…

— Хо-хо-хо.

— Верно!

— Молодцом!

— Браво!

Мелькнул и исчез Аршаулов. Конечно же, за собравшимися в эту ночь дозирали, не без того. Но речи в «мертвецкой» были не опасны самодержавию. Не то, что негромкие беседы за чаем людей в рабочих блузах о Марксе и политэкономии. Сказать что-нибудь эдакое, звучное изредка дозволялось: дескать, пьяное дело, чего не бывает? Надо же и интеллигенции давать «свободу слова», возможность выпустить пар…

Под утро «Татьяна» стала потише, разбилась на маленькие группы, кружки и компании, в которых до последнего держались наиболее стойкие ораторы и запевалы.

Крылов и Коржинский ушли пораньше; захотелось побыть еще немного вдвоем, дохнуть морозного бодрящего воздуха.

Кружилась голова. Коржинский ругал себя за то, что вылез с речами, выщелкнулся из равновесия, а теперь стыдно собственной высокопарности. «Ничего, — успокаивал его Крылов, — святой студенческий праздник… Все можно…»

Они медленно шли по университетскому торцовому тротуару, вдоль новенькой чугунной ограды, за которой тихо и мирно спала в снегу молодая университетская роща. Тускло светила луна. Рыжая и расплывчатая, она обещала хороший буранец.

— А вы? — остановился вдруг под фонарем Коржинский и повернул за плечи к свету Крылова. — Как же вы? Я уезжаю, а вы…

— Со мной все проще, — ободряюще улыбнулся Крылов. — Я не собираюсь никуда уезжать. Считаю, что и на месте, здесь, надо создавать условия для занятий наукой. Вот льщу себя надеждой, что со временем и оранжерейка, и мой Гербарий окрепнут, развернутся в научное гнездо Сибири…

Коржинский отпустил плечи Крылова. Другого ответа он и не ждал. Такой уж он человек, Порфирий Никитич. Один на всей земле останется — все равно будет копать и садить свои дерева… И он по-хорошему, но с какой-то ревностью позавидовал этому свойству крыловского характера.

— Валяй его, ребята! — вдруг совсем недалеко, где-то в конце ограды раздались задорные молодые голоса.

— Бей полициантов!

— Я вам п-покажу…

Шум, возня, хрипы.

Крылов и Коржинский бросились вперед.

При их приближении потасовщики дружно разбежались — только и мелькнули в слабом керосиновом освещении фонарей темные суконные шинели и фуражки с голубым околом.

— А-а, это опять вы, господин пристав? — не удержался от иронии Коржинский, помогая приставу выбраться из сугроба.

— Б-благодарю вас, господин профессор, — мрачно ответил Аршаулов. — Разбежались мерзавцы! Ну, я все одно дознаюсь…

— Полноте, господин Аршаулов, — укоризненно сказал Коржинский. — К чему дознаваться? Ну пошутили ребята… Горячие головы. Да ведь на то и Татьянин день. Возьмите головной убор, а то еще остынете на эдаком морозе.

Аршаулов выхватил папаху, втоптанную в снег, нахлобучил на лысую, со скошенным, как скворечник, затылком голову и пообещал:

— Ничего… Они у меня еще вспомнят Татьянин день! Ничего…

Но прозвучало это почти мирно. В сущности он не злой человек. Просто у него работа такая — быть начеку, даже в праздники.

Они втроем дошли до ворот, распрощались. Аршаулов двинулся в сторону студенческого общежития, а Крылов и Коржинский повернули к студенческому корпусу. Расходиться по домам не хотелось.

Постояли возле двух полустатуй, которых все привычно называли бабами. Каменные истуканы появились в 1887 году. Доставленные из Семиречья специально для университета стараниями Флоринского, они выглядывали сейчас из сугробов, как спрятавшиеся дети. У себя дома, в жаркой степи, они были идолами. Им поклонялись. После удачной охоты угощали мясом и жиром. Клали к ним красивые камни, съедобные коренья, втыкали прутики с разноцветными лоскутами. Объезжали вокруг на конях, отчего они всегда были очерчены кольцами, как бы охранной чертой. Здесь же, в Сибири, они гляделись пришельцами из другого мира, может быть даже с другой планеты.

— Человек — существо биосферное, даже космическое, — в задумчивости проговорил Коржинский, глядя на каменных истуканов. — Казалось бы, что для него значит простое перемещение в пространстве? Тот ли, этот ли город… Не все ли равно? Однако ж все так не просто, так неочевидно… Даже они, — он указал рукой на бывших идолов, — скучают о прежней жизни…

Крылов ничего не ответил. Сегодня так много сказано слов, что лучше теперь помолчать.

Путешествие к золотым горам

Надвигалась весна. Телеграф приносил из России вести о том, что Нева вскрылась раньше, а Черное море, кажется, и не закрывалось. И хотя посиневший лед еще неуступчиво держал Томь, первыми забеспокоились журналисты из «Сибирского Вестника». Сменив опереточное настроение воскресных фельетонов («Погода кашляет и чихает; в Томске не слыхать соловьев, один лишь тенора воют на спевках») на озабоченное, они вновь, как и в прошлые годы, принялись взывать к остаткам общественной совести, писали о плотино-мостах, о необходимости регулирования реки, стращали водопольем, напоминая о «величайшем запоре», гибельном паводке 1824 года, когда вода подошла к почтамту и покрылась льдом.

Но, как говорится, «и погромче нас были витии, но не сделали пользы пером». В городе все осталось по-прежнему. Действий против наводнения никаких не предпринималось; жители Черемошников и Заисточья готовились к отсидке на крышах; извозчики на чем свет стоит ценили городского голову, «лорд-мера», который неизвестно для чего приказал перекрыть движение по мосту через реку Ушайку и тем самым ограничил свое отношение к предполагаемому стихийному злополучию.

После неизбежного майского буранчика сквернец-погода заменилась на ясную, солнечную. Все замерло в ожидании разгула воды — а его-то и не случилось! Вопреки предсказаниям вода сошла мирно. Зато дороги теплынь привела в невозможное состояние: хоть в какую сторону скачи, никуда не доскачешь.

Именно об эту пору, когда едва-едва на бугры взбежали воробьиные язычки спорыша и рыже-бурая земля слегка замуравилась, позеленела, Сергей Иванович Коржинский по рытвинам и закатам Московского тракта отправился на постоянное жительство в Петербург.

Крылов проводил его с тяжелым сердцем — как будто знал, что больше им не суждено увидеться… И сам засобирался из города.

Он ехал на Алтай. Это было его второе путешествие. Первым посещением Золотых гор Крылов остался недоволен. Несмотря на то, что Флоринский сдержал слово и после отъезда цесаревича Николая из Томска разрешил поездку на Алтай, времени было отпущено так мало, что Крылов лишь бегло ознакомился с районом предгорий, не входя в глубину высокий цепей. На сей раз он намеревался провести на Алтае все лето и часть сентября и в душе решил, что уж более никакие препятствия не помешают ему выполнить задуманное.