Игорь Лощилов - Несокрушимые
В начале масляной недели перед Троицким подворьем собралась большая толпа. Рассказывали, что утром у Покровских ворот видели святолепного старца, привёзшего 12 возов печёного хлеба.
— Откуда ты, отче? — спросили его. — Как прошёл через толико множество твёрдых стражей?
И услышали в ответ:
— От дому Пресвятой и Живительной Троицы все мы суть.
Собравшиеся верили, что это был сам святой Сергий и требовали подтверждения. Авраамий велел раздать толпе всю утреннюю выпечку, и люди разошлись довольные. Так происходило не раз, но как ни велики были запасы подворья, они скоро истощились, и цена на хлеб снова начала повышаться. Палицын выгреб всё дочиста, но когда угроза голода нависла уже над самим подворьем, служка по имени Спир Булава увидел, как из щели в стене сыпется рожь. Он намёл 5 четвертей, рожь не переставала течь. Доложили келарю, тот объявил это промыслом святого Сергия и благословил неиссякаемую житницу.
Но то — из легенды. Ключник Пимен предчувствуя, что запасы скоро кончатся, стал умерять аппетиты подворцев. Особенно стеснял новоприбывших, корил каждым куском и следил за каждым шагом; им, бедным, и пожаловаться было некому, келарь такими мелочами не занимался, а выше его — только Бог. Антип, вернувшийся из Устюжны, еле узнал свою Дуню, высохшую наподобие мумии. Пошёл к Пимену с упрёком: почто людей губишь, или тебе душа дешевле гроша? Тот недовольно пробурчал: нынче на монастырский хлеб всяк падок, вот и новый прихлебай пожаловал. Нахмурился Антип, тебе, сказал, каждый кус ломтём кажется, гляди, как бы глазом не споткнуться. Взял Дуню и уехал в свою Кулаковку, а угроза скоро сбылась. Сидел Пимен в поленнице, хотел поварских баб с относом укараулить, да так неловко повернулся, что глаз на сучке оставил. Наказал-таки Господь скаредника!
Вот какие происходили в это время чудеса. Однако самое главное явил Шуйский, приказавший собрать и отправить немедленный обоз для вспоможения Троицкой лавре. Из своего крайнего резерва он выделил воинов под началом доверенного сотника Останкова. Патриарх благословил их в путь и вручил личное послание.
Весь февраль от начала мятежа прошёл в Москве под знаком Троице-Сергиевой лавры, славили мужество и добродеяния её братьев, повсюду творили молитвы о даровании им победы. Зато в самой лавре по-прежнему царило нестроение.
Зачинщиком новой свары явился всё тот же Михайла Павлов. Как-то вечером пришёл он к Долгорукому и сказал: ты-де врагов побиваешь и козни их расстраиваешь, а Голохвастов на тебя наущает; приказал старцу Малафею Ржевитину идти к слугам монастырским, которым верит, и к мужикам клементьевским с таким словом: нам-де от князя Григория скоро всем погибнуть в осаде, надобно как-нибудь исхитриться и ключи у него городовые отобрать, а самого в железы посадить. Ржевитин в великом сумлении мне те слова пересказал, я же присоветовал покуда затаиться и сказать их при народе, чтоб воеводино воровство всем явилось.
Долгорукий сразу послал за Голохвастовым, и тут у них новая свара затеялась. Князь на воеводу, почему он всё время козни строит, тот на князя, зачем он, подобно оголодавшему воробью, на любую поклёвку кидается. Князь на свидетелей ссылается, Голохвастов пытается рассказать, кто они есть на деле; оба не слушают, друг от друга запаляются. Решили устроить немедленный суд, уже собрались повестить для сбора, да тут, к счастью, пришла долгожданная весть: в лавру идёт из Москвы войско для выручки осаждённых и ведёт с собою обоз. По правилам следовало бы утаить такую вещь, чтобы враг не вызнал, но разве рты завяжешь? Всех охватило ликование, славили государя и патриарха — помнят, дескать, о своих сиротах и не оставляют их в беде. Пожалуй, больше всех радовался сам Долгорукий, потому что с войском шёл его сын Иван. По такому случаю он был не прочь потушить новое дело, однако Голохвастов настаивал: давай разберёмся прилюдно и выведем шептунов на чистую воду. Долгорукий благодушно отмахнулся — делай, как знаешь.
Голохвастов позвал Афанасия и рассказал ему об очередном навете. То, что Павлов и Ржевитин играли в нём второстепенную роль, было ясно изначально, за ними стоял некто более умный и хитрый, подозревали даже, кто именно, но как найти нужные доказательства? Афанасий вызвался идти к Ржевитину, у меня, сказал, есть на его счёт свои соображения. Ладно, иди.
— Чего пришёл? — угрюмо прохрипел Малафей, однако на этот раз в его тоне не слышалось никакой угрозы. Болезнь, которая тогда только начиналась, теперь окрутила его полностью. Зловонный запах, поразивший Афанасия в прошлый приход, ещё более сгустился, хотя имел теперь другую природу. Ржевитин смотрел на гостя измученными глазами, но тот не испытывал никакого сострадания, на что имел все основания и сразу решил их не скрывать.
— Должок пришёл отдать, — объяснил Афанасий причину прихода, — ты ведь меня тогда чуть жизни не лишил, теперь моя очередь.
Малафей отшатнулся, как от удара, но быстро пришёл в себя и прохрипел:
— Захотел, так и лишил бы, пожалел, дурак, за-ради Илария.
—Не поминал бы ты его светлого имени своими грязными устами.
Теперь Ржевитин по-настоящему испугался. Какие-то страшные мысли роились у него в голове, отражались судорогами на опухшем лице, наконец, он решил, что притворяться более нет смысла и почти одними губами прошелестел:
— Кто сказал?
— Никто, сам догадался. Когда ты на евонную могилку указал, я ещё удивился: во время моего прошлого моления её не было. Как же гак, думаю, мне сказал, что Иларий помер той же ночью, стало быть, две недели назад, а похоронил только сейчас? Пошёл в поварню, где твои глинянки сушатся, там и нашёл ответ. Ты всё это время, о покойнике не объявляя, брал на него пищу. Две недели с трупом жил, а после моего расспроса понёс его на кладбище, где я ненароком подвернулся, тут мне и досталось. Бедный Иларий любил тебя по-братски, молился о твоей благодати, ты же последнего долга не мог ему отдать. Потому за свой мерзопакостный грех и смердишь вживе, Господь всё видит и за зло наказует.
Ржевитин, казалось, не слушал его. Устремив глаза в одну точку, он повторял одно и то же:
— Обманул, обманул, иуда...
— Ты про Михайлу? — догадался Афанасий и по тому, как Малафей вздрогнул, понял, что попал в точку. Он ещё в прошлый приход обратил внимание на то, какой ужас вызывает у него это имя. Скорее всего, Павлов знал о постыдной тайне Малафея и, угрожая разоблачением, использовал его к своей выгоде. — Не о том думаешь, тебе самое время каяться и прощение у Господа просить.
— Думаешь, простит?
Недаром Афанасий обещал быть верным памяти Макария и учил священные слова. Вспомнил он своего друга и в подражание ему проговорил:
«День и ночь тяготела надо мною рука Твоя; свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего, я сказал: “исповедаю Господу преступления мои”, и Ты снял с меня вину греха моего».
Глаза Малафея заволоклись слезой.
— Я сделаю, сделаю, — проговорил он с дрожью в голосе, — я покаюсь, отмолю грех. Скажи, что нужно ещё?
Афанасий присел к нему на ложе, взял руку.
— Ты должен быть искренним и открыть без утайки всё, что вредило и может повредить обители. Кто тебе велел оговорить воеводу?
— Михайла, он, он, иуда...
— Ты сможешь объявить об этом перед старцами?
— Могу, как перед Богом, истинно...
— Золото и каменья ты из ларца вынул?
— Я... отец Гурий приказал спрятать, у него в трапезной за иконой Николы Чудотворца тайник сделан, тама...
— Что ж ты молчал, видя явное воровство? Братьев своих дурачил.
— О-ох, тяжек грех, да ведь не по своей воле. Гурия ослушаться не моги, он ослушниками подвалы набил... Оську Селевина приказал к ляхам проводить, а после встретить, чтоб не дошёл, значить... И с Иларием бес попутал, осатанел от голода, Гурий, случалось, и от той малости, что давали, отставлял. Куда ни кинь, кругом грешен... — Он сжал руку Афанасия и приподнялся. — Отмолю, вот те крест, отмолю, Гуриевы подлости всем покажу и возверну неправедное. Оську, правда, не возвернуть, сей грех на мне до скончания, но у Илария прощение вымолю, он добрый...
Афанасий возвращался к себе, довольный происшедшим разговором. Наконец-то Гурий и его прихлебатели будут выведены на чистую воду, осиное гнездо истребится и в обители снова наступит мир.
Утром во всех лаврских храмах пели здравицу во славу «законного Богоизбранного» царя Василия. За осадное время это было, пожалуй, самое радостное моление. Не хотелось знать ни о численности посланного войска, ни о размерах обоза, ни о том, что им ещё требовалось преодолеть вражеское обложение, просто появилась надежда, и люди воспряли духом. Этот радостный настрой замечался и среди старцев, направлявшихся на совет в трапезную палату. Всегда величественно медлительные, молчаливые, они вели себя вольнее и громче обычного. Долгорукий тоже благодушествовал и, похоже, не жаждал крови. Зато Афанасием вдруг овладело какое-то тревожное предчувствие, никак не соответствующее тому, что ожидалось от сегодняшнего дня.
