Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2
Казадупов на время следствия содержался в лечебнице. Вел он себя смирно, только часто и без поводов плакал. Детей — четырех девочек и троих мальчиков — подвергли медицинскому обследованию, явных следов растления не обнаружили. Хотя, конечно, благодаря жизни вдали от солнечного света и свежего воздуха они были бледны и слабы; у двоих были установлены болезни сердца. Откуда были взяты эти дети, выяснить не удалось. Казадупов на вопрос, чьи это дети, отвечал, что его, а на более строгий вопрос, кто их родил, отвечал: «Я и родил». Немного света пролил «детишник» Берг по кличке Снегурка, сидевший в ташкентском тюремном замке. Он сообщил, что год назад Казадупов вынудил его, Снегурку, продать ему за бесценок мальчика Федю, грека, которого ему продали родители (многие «детишники» не только похищали детей, но иногда и вполне «законно» их покупали). Однако грека Феди среди детей казадуповского подвала не обнаружилось; возможно, он был одним из погибших.
Наконец, будучи спрошен, для чего собирал и держал детей в подвале, Казадупов отвечал: «Чтобы спасти». Но от кого и от чего, сказать не мог. Ел очень мало, прося передать нетронутую им пищу «ангелам», а не то они умрут от голода. Никакие возражения, что дети питаются нормально, не принимались. Он исхудал, кости торчали из него в разные стороны; жаловался, что болит у него какая-то «мадам Дюбуша». «Дети мои… Ангелы мои…» — вот весь его разговор целые дни.
— «Гамлет» — трагедия, произошедшая уже до своего начала.
Серафим делает паузу. Он любит паузы, зависающие над зарослями афоризмов и пропастями парадоксов.
Он выходит с трибуны и ходит по сцене. Лакированные штиблеты его блестят.
— Жили-были два брата, один был король, другой — нет. Один — красавец, другой — некрасив. Один — счастливо женат, другой — холост. У одного был сын, у другого — лишь племянник. Жили-были два брата, Гамлет и Клавдий, и тот, у которого не было ничего, замыслил убить того, у которого было все. По законам трагедии это ему, конечно, удается. Даже — как горбуну Ричарду Глостеру — удается соблазнить вдову убитого, желательно — прямо над гробом. Собственно, эта трагедия и будет показана, но — позже, приехавшими в Эльсинор бродячими трагиками…
Серый протирает лицо. Выступая, он сильно потеет. Потеет лоб, потеют ладони и шея. Поэтому в кармане его всегда несколько платков. После недавней дискуссии «Эрос и аэроплан» все они оказались мокрыми, хоть выжимай.
— Дальше, по тем же законам театральной трагедии, должно было прийти возмездие: Гамлет-младший, незадолго до убийства Гамлета-отца спроваженный в Виттенберг учиться, должен вернуться и покарать убийцу. Кстати… Не думали ли вы, господа, вот на какую тему… Почему Гамлет, единственный сын и наследник датского престола, до сих пор ни с кем не был помолвлен или обручен, ни с какой заморской принцессой? Почему его друзья — не придворные, а бродячие студенты и актеры? Почему он до сих пор вечный студент — ведь наследников престола учиться не отправляли; ну, путешествовать в крайнем случае. Что ж! Пусть едет в свой Виттенберг…
В ложе блестит пенсне князя. Его первый выход на люди. Вернулся из Сухума девятнадцатого августа, о чем была тут же послана телеграмма в Петербург на имя гофмейстера Минкельде. Вернувшись, затворился во дворце — откуда-то уже знал про казнь; не принимал, не подписывал, не появлялся. «Запил», — понеслось по Ташкенту. Поговаривали даже о неком касательстве князя к бунту саперов; шутили: «Князь снова вышел из воды в Сухум». Отец Кирилл ожидал, что позовет его, — не позвал; вдруг написал письмо, что познакомился в Сухуме с «очаровательным молодым профессором С. Серым» и пригласил его в Ташкент для лекции. Интересовался мнением отца Кирилла — Серый называл в разговоре с князем отца Кирилла своим «другом» и «братом духовным». Отец Кирилл пожал плечами. Пусть приезжает, духовный братец… Теперь князь — в своей ложе, выглядит уставшим, рядом в вазочке желтеют яблоки. Слушает внимательно.
— И вот этот Иванушка-дурачок, вынянченный шутом Йориком, — говорит Серый, все более разогреваясь, — этот увалень, профилонивший уроки фехтования ради книжной рухляди и дворцовые советы — ради поеденных молью кулис и наконец к всеобщему облегчению отправленный в неметчину, этот идиотик, по все тем же законам трагедии, узнав о смерти отца, должен был восстать из нетей, как принц Гарри, чтобы свергнуть узурпатора и даже, возможно, живописно погибнуть самому.
Отец Кирилл наблюдает за князем. Князь быстро поднес к лицу бокал — чтобы спрятать едко сжавшиеся губы.
— На этом должна была закончиться трагедия Клавдия — младшего и обездоленного брата и принца Гамлета — беспутного и обездоленного сына. Именно эта трагедия преуготовлялась всей логикой шекспировских «Хроник», всей логикой предшествующих ему пьес… Но «Гамлет» — это отрицание такой личной трагедии властителей и властолюбцев. «Гамлет», как уже сказано, — трагедия Театра. Когда герои гибнут не по роли, а потому, что отказываются эти роли исполнять.
«Вы прекрасно сыграли свою роль, поздравляю!» — крикнул ему в ту ночь Казадупов. Слово «роль» тогда прожгло ему слух до самого мозга. Вся жизнь его была избеганием «ролей», и не потому, что играть он не мог, а оттого, что боялся той самой «личной трагедии», о которой говорит, курсируя по сцене, Серый. Плохо, недостоверно играл роль сына. Посредственно — роль мужа, теперь, кажется, уже брошенного. Роль художника играл небесталанно: убедительно застывал перед мольбертом, бросал зажигательные монологи о судьбах живописи… Для театра средней руки совсем неплохо; можно было играть ее до старости, выходя на поклоны в заляпанном берете… Но как только запахло «личной трагедией», как только в ладонь лег, волнуя холодной тяжестью, револьвер, он бежал со сцены; в гримерной лежала ряса, рядом — потрепанный молитвослов… Эта роль, как казалось, не сулила «личной трагедии», здесь было лишь памятование о той, что уже случилась, и не с ним, и давно, почти две тысячи лет назад. Требовалось лишь участвовать в воспоминаниях об этой трагедии, сострадать, сопереживать, но где-то на втором плане, даже не на вторых и не третьих, а на сотых, тысячных ролях. Но и с этой ролью он, кажется, не справлялся. Остаток лета, после казни, он прожил, как обожженная смоковница. Как-то служил, как-то исповедовал, как-то наблюдал за ремонтными работами в алтаре. После отбытия владыки Димитрия почувствовал охлаждение к себе: раньше звали на разные собрания и комитеты (он, правда, редко ходил), а теперь — тишина. Только сад доставлял еще радость: глядел на карпов, ухаживал за виноградом — «изобилие плодов земных…»
— Почему, вернувшись, Гамлет отказывается исполнять роль убийцы Клавдия? Он лишен престола, но, похоже, об этом не сокрушается. Гамлет снова избегает роли наследника и законного претендента на престол; он угрюм и вообще собирается снова уехать (бежать!) в Виттенберг. Выполнил долг сына — почтил память отца; выполнил долг придворного — поприсутствовал на свадьбе королевы; выполнил долг кавалера — поволочился за дочкой министра. Он скорбит об отце, поражен замужеством матери, может, и не шутя увлечен Офелией. Но он отказывается от своей трагической роли — сына-мстителя и любовника-страдальца. Бежит от любви и власти, наскоро соблюдя их ритуал.
Отец Кирилл смотрит, как Серый вытирает круглый бильярдный лоб и глотает воду.
— Но не один Гамлет отказывается от трагической роли. Клавдий, который должен был душой желать удаления Гамлета как претендента, вдруг начинает просить его остаться в Эльсиноре, где принцу могут стать (и станут!) известны подлинные подробности смерти отца. Король явно забывает о своей роли злодея. Два человека, два актера забывают свои трагические роли и вместо взаимного истребления кисло жмут друг другу руки. Здесь заканчивается их трагедия, чтобы началась трагедия Театра…
Они с Серым не виделись почти с самого венчания с Муткой, тогда Серый проблеял над ними «Treulich gefьrt»[47], разрыдался и исчез куда-то, кажется, в Индию, беседовать с мудрецами. Переписка их вначале обмелела, потом пересохла, осталось сухое русло, заносимое песком. О чем им было переписываться? Серый носился по миру, хрустя впечатлениями, как крендельками, посыпанными солью, печатая брошюрки, читая лекции и формируя из своих истеричек целые армии, марширующие к лиловому солнцу антропо-, тео- и прочей софии. Отец Кирилл же сидел в Туркестане и зарастал провинциальными незабудками. Да и ко всем «софиям» у отца Кирилла было насупленное отношение. Месяца три назад отец Кирилл написал Серому — спрашивал, что тому известно о Мутке; Серый ответил трактатом о любви, о Мутке — ни слова.
— Поясню, что подразумевается под «просто трагедией», если так можно сказать, и — трагедией Театра. Трагедия как таковая («просто трагедия»), трагедия человека — это Время в своей разрушающей ипостаси. Кронос, неизбежный рок. Трагический персонаж — не просто смертный, он — смертник; он не просто может умереть — он обречен на смерть, в этом и есть его роль. Трагедия же Театра — такая, как «Гамлет», — это трагедия Пространства. Действующие лица гибнут только по одной причине: они оказываются, вольно или не вольно, в том месте, где они должны погибнуть. Лишь Клавдий и Гамлет-старший гибнут по законам собственно трагедии — первый как злодей, второй — как жертва. Что же касается остальных… Трагедия ошибок. Гамлет гибнет, потому что не уехал, как собирался, в Виттенберг. Полоний — потому что оказался в опочивальне королевы. Офелия — потому что была возле реки; королева — потому что пришла посмотреть на поединок… И все вместе — потому что оказываются в одном месте, на одной сцене под названием Эльсинор.
