Алексей Шеметов - Вальдшнепы над тюрьмой (Повесть о Николае Федосееве)
Федосеев вовлёк в свои исследования и других. Шестернин раскапывал материал во владимирских книгохранилищах. Сергиевский тоже подбирал книги и знакомился с их содержанием, подчёркивая и выписывая нужное. Санин работал отдельно, готовился к какому-то своему научному труду, но и он бросал кое-что в «общий котёл», давая интересные справки. Мария Германовна, чтобы не отвлекать друзей, вела домашнее хозяйство, несколько дней ей помогала нижегородская гостья.
У Федосеева кроме губернских документов, старых журналов, новой литературы и присланного из Казани Гангардтом когда-то отобранного «Капитала» появились летописные списки и писцовые книги, и всё это приковывало к столу.
В начале марта наступила оттепель, и Катя Санина продала в Казани свою шубу. Коммунары получили от неё деньги. Это больно ужалило Николая, и он, прервав на время исследование, пустился на поиски заработка. Шестернин вскоре пристроил его в окружном суде, и теперь он каждое утро появлялся в здании присутствий, проходил по заполненной безработными писцами швейцарской, здоровался с мелкими чиновниками, приветствовал своего патрона — не Шестернина, а его помощника, присаживался сбоку к его столу и ждал какого-нибудь просителя, а дождавшись, принимался строчить ходатайство. Если просителей долго не было, патрон давал работу от себя.
— Пожалуйста, перепишите этот протокольчик.
И вот это постановленьице.
Шестернин в окружном суде был видной фигурой, и держаться ему надо было солидно, но он удивлял своих коллег тем, что с уважением относился к приходящему писарю.
— Николай Евграфович, не могу я смотреть, на что вы тратите силы. Отдохните. Пойдёмте, вам покажут что-нибудь интересное. — Шестернин повёл Федосеева к «уголовному» секретарю.
— Дмитрий Семёнович, нельзя ли посмотреть то крестьянское дельце?
Дмитрий Семёнович молча открыл шкаф и выложил толстую папку.
— Любопытный реестрик, — сказал Шестернин, открыв папку. — Посмотрите, Николай Евграфович.
Федосеев, наклонившись к столу и опершись на локоть, просмотрел одну страницу, другую, третью, потом перелистал всё дело и задумался. Сотни и сотни крестьян были приговорены к тюремному заключению за оскорбление его императорского величества, Шестернин, перебирая пальцами свою мужицкую бороду, искоса поглядывал на друга, пытаясь понять, какое впечатление произвело на него это дело.
— Ну как, красноречивый документик? — Не дождавшись ответа, он повёл Николая Евграфовича по коридору в межевую канцелярию и познакомил его там с землемером Беллониным. Тот сидел за столом и просматривал земельные карты.
— Господин Беллонин, — сказал Шестернин, — я слышал, вы подыскиваете для своих детей репетитора. Рекомендовал бы вам господина Федосеева.
Землемер окинул незнакомца взглядом и снова уткнулся в карты. Шестернин подвинул к его столу свободный стул, усадил друга, а сам присел к знакомому канцеляристу и стал с ним болтать, изредка взглядывая на друга и мигая ему — не отходи, мол, от землемера.
Перед Беллониным лежали три карты, и он сверял их, переводя взгляд с одной на другую. Федосеев видел, что на всех картах очерчены одни и те же земельные угодья, только по-разному раскроенные. Вверху каждого плана красовался российский герб, а ниже помещался краткий рукописный текст, указывающий, кому принадлежит земля и когда она межована. Одна карта была составлена во время генерального екатерининского межевания, другая — в царствование Александра Второго, третья — в прошлом году.
Беллонин, задумавшись, смотрел на герб и стучал торцом карандаша по короне, которую огибали отчётливые печатные слова: «Попечением императора Александра III».
— Скажите, — заговорил Федосеев, — последнее межевание вами произведено?
— Что? — сказал, очнувшись, Беллонин. — Вам, собственно, что надо?
Шестернин, чтобы не загубить разговора с землемером, оставил знакомого канцеляриста и, перенеся стул, сел рядом с Федосеевым.
— Это мой друг, — сказал он. — Хочу вас познакомить поближе. Николай Евграфович — хороший педагог.
— Так что вас интересует? — уже мягче сказал Беллонин, всматриваясь в незнакомца.
— Меня интересуют эти владения, — сказал Федосеев, показав пальцем на карту. — Не мельчают ли с течением времени земельные участки?
— Да, в нашей губернии мельчают. В восемнадцатом веке вот этот участок принадлежал одному помещику, в середине девятнадцатого — двум, а в прошлом году я закрепил его межеванием за девятью владельцами.
— Они, конечно, не помещики?
— Понятно, не помещики. Мелкие промышленники, деревенские лавочники, скупщики.
Федосеев посмотрел на Шестернин.
— Понимаете? Даже земельные карты отражают проникновенно капитала в сельское хозяйство. Девять торгашей на земле одного помещика. Новые хозяева.
Они и прикончат общину, задавят окончательно.
— Сергей Павлович, — обратился Беллонин к Шестернину, — вы хотите, чтоб этот человек обучал моих детей? Чему? Марксизму?
— Не бойтесь, — сказал Шестернин, усмехнувшись.
— А я и не боюсь. От времени детей не убережёшь. Как вас — Николай Евграфович? Так?
— Да, так, — сказал Федосеев.
— Вот что, Николай Евграфович, сейчас вы не нужны мне. Если хотите, в мае возьму вас в деревню.
На всё лето. Там вы и займётесь моими детьми. Устраивает?
— Согласен, — поспешно ответил Федосеев.
— Хорошо. Понадобитесь — позову. Всего доброго. Я работаю, джентльмены.
Джентльмены вышли в коридор.
— Это превосходно! — загорелся Федосеев. — Провести лето в деревне! Нет, вы понимаете, что это значит? Это как раз то, что нужно. Мне ещё не хватает живых фактов, живой крестьянской среды. Прекрасно складывается. Только уладит ли землемер с полицией? Могут запретить мне выезд. Гласный надзор — не шутка.
— Ничего, Беллонин всё утрясёт. Я рад, что так удачно получилось. Занимайтесь теперь своим делом. Хватит здесь строчить.
— Но до мая ещё полтора месяца. У нас нет денег, и я должен ходить сюда, всё-таки заработок. Буду строчить. Сегодня, правда, сидеть больше не смогу — такая радостная неожиданность! Слушайте, Сергей Павлович, а как там наш Кривошея?
— Укореняется, уже связался с рабочими, собрал вокруг себя человек десять, читает. Я передал ему ваши книги.
— Мне необходимо с ним познакомиться. Немедленно! Сведите, пожалуйста.
— Нельзя, Николай Евграфович. Нельзя вас подвергать такой опасности. За вами сейчас смотрят во все глаза. Вот попривыкнут, поверят, что не такой уж страшный, ослабят слежку, тогда и свяжем вас с Ореховом. Познакомим с Василием. А пока руководите заочно. Что передать ему?
— Пусть хорошенько всматривается в людей. Не может быть, чтобы на фабрику Морозова не засылали филёров. Ни в коем случае не допускать непроверенных. Осторожность, строжайшая конспирация!.. И пусть не спешит, не заскакивает вперёд.
— Хорошо, всё передам. До вечера.
Проходя по швейцарской, Федосеев увидел среди безработных писарей Алексея Санина. Тот сидел в углу, нагнувшись к книге, положенной на колени. На него больно было смотреть, худого, в потрёпанном студенческом сюртуке. Нет, пожалуй, по сюртук вызывал эту болезненную жалость, даже не худоба, не тонкая длинная шея, а та обречённость, с которой ждал парень случайного заработка. Николай подошёл к другу вплотную, постоял с минуту, потом тронул его за плечо. Алексей вскинул голову.
— Что такое? — сказал он, ещё не поняв, кто перед ним.
Николай улыбнулся.
— А я думал, ты ждёшь просителей.
— Да, жду.
— Так у тебя их отбили коллеги. Ты совсем забыл, где сидишь.
— Книга отвлекла.
— Идём, и больше сюда не ходи. Хватит и того, что я здесь торчу. У меня всё-таки привилегия — у стола сижу. В мае еду в деревню, освобожусь от переписки, а пока буду строчить за двоих.
— Едешь в деревню?
— Да, землемер берёт меня гувернёром.
— Смеёшься?
— Вполне серьёзно.
Швейцар небрежно кинул им на барьер старенькие пальто и шапки и проводил их, вольных служащих, презрительным взглядом.
Таял снег, площадь была грязна, и они обходили её, шагая друг за другом вдоль длинного здания губернских присутствий.
— Значит, уезжаешь? — сказал Санин.
— Вероятно, уеду.
— Тогда передашь мне свою привилегированную работу, иначе нам придётся здесь голодать.
— Передам. Проживёте. Ягодкин имеет теперь уроки, и я, может быть, смогу что-нибудь посылать. Землемер, наверно, будет платить мне порядочно.
— Повезло тебе. Увидишь злополучную русскую общину.
У Дмитриевского собора Николай остановился и. стал смотреть на высеченные из камня изображения.
— Глянь, — сказал он, — вот Всеволод с сыном. И преклонённый народ. Не стена, а летопись. Велика цена этому собору. Мы живём среди бесценных памятников древности. Владимир, Боголюбово, Суздаль. Неужели всё это с веками исчезнет?
