Людо Зубек - Доктор Есениус
— Если речь идет о вас, высокочтимый рабби, то я думаю, что это обвинение к вам не относится. Слух о вашей богобоязненной жизни и религиозном усердии исключает всякую мысль о том, что вы могли уклониться от своих обязанностей.
— Сегодняшний вечер еще долго будет служить темой моих размышлений, — задумчиво произнес раввин.
— Вы упрекаете себя, что пригласили иноверца? — спросил Есениус, зная, как трудно было раввину решиться на это.
— Нет, нет, — быстро ответил раввин, — я вам так обязан, так бесконечно благодарен за то, что вы пришли, но… Не знаю, поймете ли вы меня… Пожалуй, лучше всего об этом не говорить…
— Вы можете смело говорить со мной, рабби. Я постараюсь понять вас. Не бойтесь меня обидеть.
Раввин еще с минуту колебался, но наконец заговорил.
Он словно пытался оправдаться в собственных глазах.
— Я весьма согрешил перед своим господом, что не удовлетворился его решением и пошел по недозволенному пути, стараясь изменить это решение.
Он облокотился на стол и закрыл лицо руками.
Есениус не нарушал его раздумий. Он терпеливо ждал.
— Я подпал под влияние слабости и делал то, что мне нашептывали опасения деда, беспокоящегося за жизнь внучки, а не то, что диктовали мне обязанности раввина.
— Значит, вы сожалеете, что позвали меня? — спросил Есениус.
— Нет. Еще раз повторяю вам, что нет, — сказал раввин и посмотрел на Есениуса влажными глазами. Потом горячо продолжал: — Не жалею даже сейчас. Но это и есть самое страшное. Я знаю, как должен был поступить, когда Левенштейн отказался прийти. Если бы речь шла о другом человеке, а не о Мириам, я бы без колебаний сказал: «На все воля божия. Не смейте идти против нее. Если господь решил, что она будет жить, — значит, выдержит все, что угодно. А если решил призвать ее к себе — все будет напрасно». Но я позвал вас. Я распорядился, чтобы вся моя семья осквернила праздник физическим трудом. Все это я совершил и при этом не чувствую сожаления, что поступил именно так. Вы меня понимаете?
Если бы отчаяние раввина не было искренним, Есениус только посмеялся бы над таким самобичеванием.
Но теперь он попытался рассеять сомнения раввина:
— Послушайте, рабби, и меня тоже могли бы мучить сомнения. Ведь я согласился лечить еврейку, хотя наши законы это запрещают. Но я подумал, что в этом случае главный судья — моя совесть, и вот я пришел. Я не рассуждал о том, что от воли божьей зависит, будет жить Мириам или умрет. Обязанность врача — бороться за жизнь. И родители, конечно, тоже обязаны бороться за жизнь своих детей. Никто не обвинит вас в том, что вы старались сохранить жизнь внучке.
Раввин внимательно выслушал Есениуса до конца. Потом выпрямился и убежденно заговорил:
— Но есть закон. Первый и самый важный закон тот, о котором поведал Иегова Моисею на горе для народа Израиля. А в этом законе упоминается только об уважении детей к родителям. Об обязанности родителей по отношению к детям там нет ни слова. И, если кто-нибудь из любви к своим детям или к детям своих детей нарушит закон, оправдания для этого нет: наказание господа его не минует.
— Вы упомянули закон, досточтимый рабби. Но ведь существуют и другие законы. Законы, действующие во всей Вселенной. И эти законы вы хотели нарушить. Разве по этому поводу вы не испытываете угрызений совести?
Раввин не понял смысла его слов и воскликнул высоким, переходящим в дискант голосом:
— Я? Я хотел нарушить всемирный закон? Прошу вас сказать: как и когда?
Есениус спокойно посмотрел ему в глаза:
— Да, вы пытались нарушить закон Вселенной. Вы хотели помериться с ней силою. Вы создали глиняного Голема и пытались с помощью своего кабалистического искусства вдохнуть в него жизнь. Я не верю, что вам это удалось.
Раввин порывисто вскинул голову и широко открытыми глазами посмотрел на доктора. В его взгляде застыл ужас. Есениус задел больную струну в его душе.
Замешательство раввина длилось не больше минуты. Вскоре он пришел в себя и с достоинством спросил:
— Вы уже и об этом слыхали? — В голосе его прозвучало с трудом скрываемое самодовольство, а по лицу скользнула едва заметная улыбка. Замечание Есениуса насчет Голема льстило ему. — Вы первый человек, который не верит в Голема. Все остальные убеждены, что мне удалось его создать; все уверены, что он до сих пор находится в моем доме. Признаюсь, я действительно пытался сделать Голема. Я вылепил его из глины, но оживить его мне так и не удалось. Как вы об этом узнали?
Разговор наконец перешел на интересную для Есениуса тему — на Голема. Чего только он не слыхал со времени своего приезда в Прагу об этом искусственно созданном существе, которое оживает, когда ему в рот вкладывают таинственный знак шем! И живет он с воскресенья до вечера пятницы. В канун субботы раввин вынимает шем, и гигантский Голем снова превращается в мертвую глину.
— Как вы узнали, что мне не удалось оживить Голема? — повторяет свой вопрос раввин и пытливо смотрит на гостя.
— Да ведь это противоречит законам природы, о которых я только что говорил. Сколько алхимиков ломает себе голову над тем, как приготовить эликсир жизни, который мог бы сохранить людям вечную молодость! И все напрасно. А почему? Да потому, го все живое неминуемо идет навстречу своей гибели. Что родилось, должно погибнуть. Пока наступит смерть, организм пройдет через постепенное увядание, которое мы называем старением. Изменить этот закон не в человеческих силах. Поэтому никто не может сделать человека вечно молодым или бессмертным. Поэтому нельзя превратить мертвую глину в живой человеческий организм. Законы природы этого не допускают.
Утро уже прокрадывалось в комнату через занавешенные окна, когда собеседники закончили свою словесную баталию. И хотя они коснулись многих вопросов, но не решили ни одного.
— Предоставим же изнуренному телу и утомленному духу отдых. Не так ли? — спросил наконец раввин.
Но Есениус отверг это предложение.
— Уже день. Ворота, наверное, открыты. Пойду домой, чтобы успокоить жену. А пока еще раз проведаю больную.
— А я хотел поговорить с вами о вознаграждении…
Есениус остановил раввина:
— Об этом не может быть и речи. Но, если вы хотите что-нибудь для меня сделать…
— Все, что в моих силах! — воскликнул раввин.
— Я был бы весьма вам признателен, если бы вы показали мне образцы своего тайного искусства. Что-нибудь из того, что вы уже показывали его императорскому величеству и покойному Тихо Браге. Я был бы также очень рад, если бы при этом мог присутствовать мой друг Кеплер.
Раввин не смог скрыть неприятное удивление. Очевидно, он не рассчитывал на такую просьбу. Но смущение его продолжалось недолго.
— Весьма рад, высокоученый доктор, весьма рад, — не спеша заговорил он. — Только предупредите меня заранее о своем приходе. Я охотно дам вам представление, которое видели его императорское величество и Тихо Браге. Но не ждите никаких чудес. Ничего такого, что противоречило бы законам природы.
Намек раввина не ускользнул от Есениуса. Он принял его как вызов к новому поединку.
КОЛДОВСТВО РАВВИНА ЛЬВА
Опасения и заботы мучили пани Марию, когда она задумывалась о карьере мужа при императорском дворе. Она не раз предупреждала его не слишком полагаться на благосклонность императора. Но Есениуса сердили ее страхи. Есениус был немного суеверен и побаивался, что Мария в конце концов назовет на него императорскую немилость.
У Кеплера таких забот не было.
Благосклонность императора его не ослепляла. Он не покупал ее комплиментами, не гонялся за нею. «Я выполняю свою работу добросовестно», — думал он в те минуты, когда император дарил его своей милостью. В первые дни пребывания в Праге, когда ему на каждом шагу приходилось натыкаться на всякие препятствия и осложнения, он решил покинуть этот город, но после смерти Браге все изменилось, его положение улучшилось. Барборе Прага пришлась по душе, и у Кеплера появились такие условия для работы, каких он никогда не имел.
Теперь Кеплер не собирался менять свое место, да и не был готов к этому.
И тут грянул гром среди ясного неба.
Из чужих краев вернулся Тенгнагель и стал претендовать на наследство Тихо Браге, к коему относились записи с результатами двадцатилетних наблюдений Марса, а также все приборы покойного, установленные в Бельведере.
Записями и приборами пользовался Кеплер.
Началась долгая тяжба, которая мешала Кеплеру работать и отравляла ему жизнь. Кеплер ссылался на то, что, как преемник Тихо Браге, императорский астроном должен пользоваться его записями и приборами, поскольку эти приборы хранятся в императорской обсерватории. Доводы Тенгнагеля были более вескими. Приборы действительно находятся в императорской обсерватории, но это еще не означает, что они являются собственностью императора. Ведь император не покупал их для Тихо Браге. Покойный астроном привез приборы с собой с острова Вен. И, если император желает их приобрести в свою собственность, пусть их покупает. Пока дело не будет решено, Кеплер не имеет права пользоваться ими. Даже старший помощник покойного, Лонгмонтан, мнением которого поинтересовались, высказался в том же духе.
