Джонатан Гримвуд - Последний пир
В той тюрьме я видел сеньора Паоли, иначе и быть не может. Однако он в каком-то смысле обошелся со мной справедливо, сохранил мне жизнь. Больше того, ко мне вернулась былая страсть к пище. Его прощальный подарок — головка броччио ди донна, — оказался как нельзя более кстати. Первое поистине необычное угощение за десять лет. У сыра был особый, удивительный аромат. Лишь много позже я осознал, что в тот день попробовал на вкус новые идеи.
Броччио ди донна
Взять две пинты молочной сыворотки, приготовленной из равных частей овечьего и грудного молока, подогреть на равномерном огне в керамическом горшке до температуры тела. (Сколько раз я ни пробовал приготовить броччио ди донна из одного только грудного молока, ничего хорошего у меня не получалось.) Добавить три чайные ложки соли, две трети пинты свежего грудного молока, две трети пинты свежего овечьего молока. Снова нагреть, не доводя до кипения и не позволяя молоку приставать к стенкам кастрюли. Охладить смесь до комнатной температуры. Снять с поверхности сыворотки сыр и процедить сквозь муслиновый лоскут. Получившаяся масса должна быть цвета слоновой кости. Вкус сливочный, насыщенный, почти шелковистый.
Простой броччио ди донна
Подогреть, не доводя до кипения, смесь из двух пинт грудного и двух пинт овечьего молока, добавить бокал хорошего шампанского уксуса (или полстакана свежего лимонного сока) и охладить все до комнатной температуры. Процедить смесь сквозь муслиновый лоскут и посолить створоженный остаток. Съесть в течение дня. Вкус сливочный и насыщенный, но не такой изысканный, как у сыра, приготовленного по первому рецепту.
1770
Возвращение
Я вернулся домой и сразу попал в крепкие объятья сына, который в двенадцать лет уже считал себя слишком взрослым для подобных нежностей. Моя пятнадцатилетняя дочь лишь присела в реверансе. Элен стала так похожа на мать, что я невольно поклонился в ответ. Тигрис в течение двух дней отказывалась меня признавать, а потом целый месяц не отходила от меня ни на шаг и даже спала на пороге нашей комнаты — когда Манон запрещала ей ложиться в изножье кровати.
К тому, как меня встретила Манон, я еще вернусь, сперва позвольте рассказать о ждавших меня письмах. Жером сообщил, что откажется от моих денег за последние четыре года из десяти, в течение которых мне, как главному смотрителю зверинца, не полагалось получать жалованье. Казна вскоре выплатит мне двадцать тысяч золотых ливр — жалованье за этот год и за минувший, когда меня столь вероломно похитили…
Остальное я не дочитал. Письмо Шарлота показалось мне чересчур церемонным. Он делал упор на нерушимые узы дружбы и благодарил Бога за то, что я выжил. Столько всего осталось невысказанным, что я сразу понял: его что-то гложет. Король — за него наверняка писал Жером — выразил мне признательность за подвиг перед Францией и пообещал придворную должность моему сыну. Или же, если таково будет мое желание, Лоран может поступить в армию.
Написал мне и Вольтер. Его письмо понравилось мне куда больше остальных.
Он порадовался моему чудесному спасению, написал о невзгодах, закаляющих человеческий дух, и закончил тем, что отдал дань уважения моим похитителям — все-таки они преследовали благородную цель. Как он понял, я теперь лично знаком с Паскалем Паоли, и ему хотелось узнать мое мнение об этом человеке, его последователях и политических взглядах. Он слышал, что Паоли дал женщинам Корсики право голоса на выборах и что они не только воюют плечом к плечу с мужчинами, но и командуют отрядами. Вольтеру хотелось знать, видел ли я все это своими глазами. «Думается, главное оружие корсиканцев — их отвага. Она столь велика, что в последней битве на реке Голо они соорудили вал из убитых солдат, дабы успеть перезарядить орудия. Храбрецов на свете много. Но отвага, подобная этой, присуща лишь поистине свободным людям». Читая эти строки Вольтера, я вспомнил слова старика-корсиканца, с которым мы шли к Понте-Нуово. «Война касается всех». Впервые в жизни я задумался, правильную ли сторону выбрал.
Как я и надеялся, в первую же ночь ко мне пришла Манон. Она была моя жена, маркиза, она воспитывала моих детей и хозяйничала в замке д’Ому не хуже любой корсиканки, чей муж пал жертвой вендетты. Шарлот в своем письме не раз подчеркивал, что она прекрасно справлялась со своими обязанностями.
Манон один раз стукнула в дверь, распахнула ее и немедленно затеяла ссору.
— Почему ты не писал? Ты должен был писать!
— Манон, меня держали в плену!
— С того дня, как ты покинул наш замок? До сего утра? Ты был в плену все это время? Тебе связали руки и не давали бумагу?
— Меня схватили, как только я высадился на острове. Почти сразу.
— Мог бы написать до того. Из Версаля. И ты мог написать, как только тебя освободили. Когда это произошло? Десять дней назад? Раньше?
Она стояла в белой ночной сорочке на пороге между моей спальней, которая раньше всегда была нашей, и гардеробной, где теперь спала Манон. Она стиснула руки в кулаки и подбоченилась, как разгневанное дитя. Вздохнув, я выбрался из постели и подошел ее обнять. Она меня оттолкнула.
— Почему ты не писал?!
Ее гнев показался мне немного искусственным.
— Что стряслось?
— Как что?! Я думала, ты умер!
— Манон. Что стряслось?
В ее глазах горел вполне искренний гнев, но по какому-то иному поводу. Впрочем, насчет писем она была права. Мне следовало написать ей и перед отъездом из Версаля, и из Кальви, и когда граф де Во послал во Францию гонцов с вестью о моем спасении. Однако злилась Манон по какой-то иной причине. Причем злилась на себя. Я знал ее одиннадцать лет, восемь из которых мы были любовниками, а пять — мужем и женой.
— Манон, объяснись.
Мое раздражение придало ей храбрости. Вскинув подбородок, она ответила:
— Шарлот приезжал. — То, что она назвала его по имени, а не герцогом де Со или просто герцогом, сразу же меня насторожило.
— Шарлот?
— Да. Месяц назад. Он хотел лично сообщить, что кампания графа де Во против Паскаля Паоли близится к концу. Он знал, что я все еще надеюсь на твое возвращение, однако считал это маловероятным. Он решил быть со мной честным — хотя бы из уважения к тебе. А я… — Манон помедлила. — Я сказала: «Вдруг он все-таки спасся?»
— И?
— Шарлот сказал, если ты еще жив, корсиканцы все равно убьют тебя, лишь бы не отдать французам. Он плакал, когда это говорил. — Манон взглянула на меня, и тут уж я увидел в ее глазах неподдельную досаду. — Ты не представляешь, как он тобой дорожит! Шарлот пообещал мне поддержку и защиту. Он согласился найти Элоизе достойного мужа, а Лорана воспитывать как родного сына, взяв на себя управление замком д’Ому до его совершеннолетия.
— Манон, что случилось?
— Мне было одиноко!
Она отвернулась, помолчала немного и шепотом продолжила:
— Тебя не было целый год. И мне стало одиноко. — Манон едва заметно пожала плечами, не поднимая глаз от пола. — Он сказал, ты умер. Я ему поверила. А теперь…
— Я жив.
Слезы брызнули у нее из глаз и побежали по щекам, а оттуда — на сорочку, которая от влаги стала прозрачной. Я взял ее, безропотную, за плечи и пальцами вытер ей глаза.
— Ты же знаешь, я тебя люблю, — сказал я.
— Откуда мне знать? Ты ни разу не говорил…
Вспомнив, сколько раз я говорил это Виржини — даже когда это перестало быть правдой, словно бы ложь могла все исправить, — я задал себе вопрос: что со мной стряслось? Я как будто очнулся от неприятного и постыдного сна.
Манон икнула.
— Подожди здесь.
И я стал ждать ее в собственной спальне, в первую ночь после возвращения домой. Через несколько минут Манон вернулась в расшитом шелковом халате — под полой она прятала кнут с серебряной ручкой, который я подарил ей в первый год нашей семейной жизни. Она тогда училась ездить верхом, и я весьма гордился своей находчивостью.
— Три удара, — сказала Манон.
— Почему три?
Сняв халат, она аккуратно сложила его и повесила на спинку стула.
— Угадай.
Затем Манон повернулась ко мне спиной, задрала сорочку и нагнулась. Я не знал, что она имела в виду:
они с Шарлотом провели вместе три ночи? Или успели лечь трижды за одну ночь? Спросить я не решался и чем больше думал об этом, тем дурнее мне становилось.
— Жан-Мари. Не медли. Это жестоко.
Она все еще ждала, опираясь локтями на кровать, в которую мы должны были лечь вместе: ее обнаженные ягодицы были уже не такими круглыми, как прежде, чуть ниже темнело заветное отверстие. Если я выпорю ее, наши отношения раз и навсегда изменятся, а если нет… Как можно знать наверняка, что они не изменятся и в этом случае? Отшвырнув кнут, я шлепнул Манон по заду с такой силой, что она качнулась вперед. Затем она восстановила равновесие, и я стал шлепать ее вновь и вновь: удары громко звенели в тишине спальни. Позже, когда она лежала в моих объятьях, а мое семя высыхало на ее бедрах, она спросила, почему я не воспользовался кнутом. Я солгал, что не смог бы остановиться, если бы начал.
