Наталия Вико - Тело черное, белое, красное
В комнате воцарилась тишина. Свечи догорали, слегка потрескивая и жалуясь на короткую жизнь. Порфирий молча сидел напротив, и только его глаза, в которых, как в бездонном омуте, утонули ее слова и слезы, казалось, стали темнее.
– Тебе, что я могу сказать…– голос Порфирия звучал строго. – Чужую голову, конечно, не приставишь, однако ж, о стране ты не беспокойся, она – не ребенок малый, которого обидели, а ты – не мамка его, чтоб с обидчиков штаны спускать, да – крапивой… Ты, милая, о себе, о душе своей думай! – Он помолчал, перебирая четки и скорбно поглядывая на Ирину.
– Что горя без меры хлебнула – вижу, – наконец проговорил он. – Что ненависть лютую в сердце несешь – тоже вижу. Зачем, говоришь, приехала? – спросил так, будто уже знал ответ.
Ирина отвела взгляд. Нет. Она не скажет, зачем приехала. Не скажет, что она теперь – свидетель, судья и палач в одном лице. И ее решение не дано поменять никому. Не затем она взращивала и вынашивала все эти годы ненависть в душе, не затем жила с надеждой отомстить, вернув этим нелюдям зло, исковеркавшее ее жизнь. Она подняла потемневшие, полные решимости глаза на Порфирия. "Зачем вообще этот человек пришел в мою жизнь? – неожиданно спросила себя. – Зачем было нужно знакомство с ним?" Ответ пришел в голову, словно давно ожидал этого вопроса. "Наверное, Порфирий был моим зеркалом. Да, пожалуй, так. Именно зеркалом, но не тем, которое дает возможность просто увидеть свое отражение, посмотрев на себя со стороны, а тем, которое поднесли к моим глазам и сказали – смотри… в себя". И она смотрела, получая знания о себе самой, о своих недостатках и, как оказалось, достоинствах тоже. Однако сегодня это зеркало, поднесенное к застигнутой врасплох душе, ужаснуло ее, и Ирина не хотела больше в него глядеть, осознав, что не хочет менять, исправлять и даже ретушировать нынешнее отражение собственного "я".
– По делу. По делу я приехала, Порфирий, – глухо произнесла она.
– Так уж важно твое дело? Никто другой за тебя его сделать не может?
– Никто. Только я. – Поднявшись с места, Ирина почувствовала необычайную легкость, будто только что сбросила с себя тяжкое бремя, мешавшее жить все эти годы. – Пора мне.
Приблизившись к выходу из потайной комнаты, они остановились перед дверью.
– Скажи что-нибудь. – Повернувшись к Порфирию лицом, растерянно улыбнулась. – На прощание.
Порфирий шагнул к ней, оказавшись так близко, что она смогла разглядеть разноцветные лучики, пронизывающие радужную оболочку его глаз.
– Милая ты моя… – Стрелки ходиков на стене будто замерли, прислушиваясь к его словам. – Кажется мне, ты более хочешь чего-то не услышать от меня, нежели услышать… Что мне тебе сказать?.. Живи! – негромко продолжил Порфирий. – Будь свободна и в своей правоте, и в своих ошибках, но всегда помни, что перед нами – вечность, как вечность и позади нас, и теперешнее наше существование – лишь миг в этой вечности. – Он помолчал. – Помни – ничто не умирает. Освободи бьющуюся в оковах тела душу, сущность которой тождественна с великой душой вселенной. Коли сможешь – жизнь ты жила не даром. И вот еще что… – Он помолчал, словно борясь с последними сомнениями, и протянул ей уже знакомый перстень в виде книги. – Держи. Теперь он твой. Тебе самой решать – читать эту книгу или нет. – Порфирий порывисто обнял ее. – Ну, ступай, ступай, милая, – решительно отстранил ее от себя. – Я провожу.
Уже стоя в проеме двери, перед лестницей, ведущей в подъезд, он печально проговорил:
– Знаю, не свидимся мы больше… – помолчав, добавил, -…в этой жизни. Уезжать мне отсюда время пришло. Тебя только и ждал.
…Ирина вышла на улицу. Солнце клонилось к закату, заливая небо клюквенным морсом…
* * *На том конце провода трубку сняли почти сразу. Секретарь товарища Мальцева долго не могла уяснить, зачем ее очень занятой начальник понадобился корреспондентке американской газеты с длинным и непонятным названием "Нью Йорк Морнинг Джорнал", ссылавшейся на личное поручение какого-то Уильяма Херста, но в конце концов соединила с Петром Петровичем, строго предупредив, что через десять минут тот должен будет уехать в Совнарком на важное вечернее совещание.
– Алё! Мальцев у аппарата! – раздался в трубке зычный, с хрипотцой, голос.
– Господин, ой, простите, товарищ Мальцев, добрый вечер. Вас беспокоит Зинаида Блюмендорф, – с легким акцентом произнесла Ирина.
– Зинаида, говоришь, тебя зовут? – в голосе послышались теплые нотки.
– Да, да. Блю-мен-дорф. Из американских Соединенных Штатов.
– Слышал, слышал, – в голосе появилось напряжение. – Где негров угнетают и рабочий класс эксплуатируют.
– Я в Москве с делегацией Соцрабинтерна, – на всякий случай уточнила Ирина.
– Так ты из своих, что ли? – напряжение в голосе спало. – Во, так бы сразу и сказала. Ну, товарищ Зинаида, тогда говори, чего надо.
– Видите ли, Петр Петрович, я пишу статью о героях гражданской войны и нашим читателям было бы очень интересно узнать правду обо всем, как у вас говорят, из первых рук – от реальных участников и героев, таких, как вы и ваши товарищи – Ракелов, Тушкевич, Серегин.
– Ну, Зин, какие ж мы герои? – в голосе послышались довольные нотки. – Партия нам все дала и героями сделала. А ты откуда про друганов моих – Степаныча, Санька и, ну, Сашку знаешь?
– Петр Петрович, кто же про вас в Москве не знает, про дружбу вашу революционную? Вот мне и рекомендовали…
Трубка довольно засопела.
– Да… дружба наша давнишняя, почитай с первых героических дней… Да только раскидало нас сейчас – каждый на своем посту партии служит. Сашок – в Париже интересы родины отстаивает, а Степаныч вот приболел, – в трубке послышался треск, – паралич у него, – пояснил Мальцев. – Вот герой, так уж герой! На самом лезвии всегда…
– Как заболел? – ахнула Ирина. – Что ж и увидеть его нельзя?
– Увидеть-то, чего ж нельзя, можно – в санатории он отдыхает рядом с Горками Ленинскими, слышала, поди. Адресок, коли надобно, тебе мой секретарь Варвара продиктует, да проку– то что – не говорит Степаныч совсем. А как ведь раньше говорил, как говори-ил! – он замолчал, видимо подбирая нужные слова. – Враги от его комиссарских речей просто трепетали и падали…
– А что Тушкевич? – поинтересовалась Ирина. – Хотелось бы встретиться с вами обоими и…
– Ну, насчет Санька, ты, Зинаида, не беспокойся. Санька– то я враз представлю. В Москве он, в нашей системе работает.
– Только давайте, Петр Петрович, – она не могла поверить в такую удачу, – заранее о встрече договоримся. Вы – человек занятой, и у вас все, как я понимаю, заранее расписано.
На том конце провода возникла пауза.
– Может быть, вы подумаете, а я завтра перезвоню? – внутренне сжавшись, спросила Ирина. – Правда, я в Москве всего три дня пробуду…
– Чего ж это завтра? Да помню я все, помню, выдь отсюда! – раздраженным голосом приказал он кому-то. – Сейчас прикинем. В десять – совещание, потом – с докладом, после обеда… нет, не выйдет – собрание.., так… Слышь, Зинаида, приезжай ко мне на работу ближе к вечеру, часам к восьми. Тушкевичу свистну, и он приедет. Посидим, погутарим…
– Нет-нет! – поспешно воскликнула она и, тут же рассердившись на себя за излишнюю торопливость, продолжила извиняющимся тоном. – Мне и так неловко отнимать у вас время, и поэтому мое предложение следующее – я хотела бы пригласить вас в ресторан. С вашим боевым другом Тушкевичем. Это будет моим извинением за отнятое у вас время. Знаете на углу Кузнецкого моста и Петровки ресторан "Париж"? Мне сказали, там уютно и кормят вкусно.
– В ресторан, говоришь? – трубка задумалась. – Ох и хитрая ты, Зин! Именно в ресторан ей надо. Ну да ладно, уговорила! Время… время… – послышалось шуршание перелистываемых страниц. – Давай к восьми. Нет, к семи, кажись, успею. Ну, ты когда придешь – во внутренности проходи и жди. Предупреди только, чтобы нас встречали. Коли немного припозднимся – палубу не покидай. Сама понимаешь, мы в госмеханизме – хоть люди немаленькие, но себе не принадлежим. Значит, в семь. А ты… – в трубке раздался смешок, – судя по голосу – интересная… товарищ будешь… Я, знаешь, хорошо-о по голосам определяю. У видной женщины и голос говорящий. Завтра проверим мое чутье… Ну, все. До встречи, товарищ Зинаида. С революционным приветом!
Уточнив у секретаря адрес санатория, в котором находится на излечении герой гражданской войны товарищ Ракелов, Ирина положила трубку и в лихорадочном возбуждении заметалась по номеру. Завтра она с самого утра едет в санаторий навестить больного. Ирина подумала, что ей трудно называть его по фамилии. Такое странное совпадение. Жестокая ирония судьбы. Только надо успеть в магазин за одеждой попроще… Итак – уже завтра…
* * *Через час с небольшим, войдя в гостиницу и оставив сверток с одеждой у портье, Ирина прошла в ресторан. Услужливый метрдотель, сразу разглядев в ней иностранку, непрерывно повторяя по-французски "Прошу, мадам" и "Спасибо, мадам", проводил к столику у окна. Выросший словно из-под земли официант, вполне сносно изъяснявшийся на немецком, но почему-то перемежавший свою речь шипящими словами из польского, принял заказ – судака под белым соусом и бокал вина. У стены под большой картиной, изображающей горный пейзаж, негромко играл на рояле молодой пианист во фраке, с красным шелковым бантом на белой рубашке. Знакомые мелодии, навевая воспоминания, волнами перекатывались по залу, однако насладиться музыкой мешала непрерывная болтовня сидящей за соседним столиком худощавой рыжеволосой женщины с пронзительным голосом – каждое слово было отчетливо слышно, даже когда она говорила совсем тихо. Ее визави – полный мужчина средних лет во френче, надевший на лицо маску привычной заинтересованности, – не прекращая жевать, обреченно слушал, кивая после каждой услышанной фразы.
