Наталия Вико - Тело черное, белое, красное
В подвале, в полной темноте, почти беззвучно открыв ключом дверь, Порфирий провел гостью в небольшое помещение с маленьким окошком под сводчатым потолком, через которое проникал скудный свет. Ирина огляделась. Большой шкаф, заставленный банками, грязной посудой, стопками старых газет, журналов и книг, перевязанных бечевкой; ржавый рукомойник, над которым неведомым образом был прикреплен осколок зеркала, табурет; у стены – сколоченная из широких досок кровать с истрепанным ватным матрацем, прикрытым наполовину сползшим на пол лоскутным одеялом. Порфирий с улыбкой проговорил, внимательно глядя ей в глаза:
– Ну, здравствуй, что ли, радость моя! Ирина, всхлипывая, бросилась ему на шею.
– Погоди-ка… – отстранившись, пробормотал он, и, наклонившись к нижней полке, нажал какой-то рычажок, легко отодвинув шкаф, за которым оказался узкий проход в другое помещение.
– Прошу! – жестом пригласил он изумленную Ирину следовать за ним и, нагнувшись, протиснулся внутрь.
Пройдя за Порфирием, она оказалась в небольшой квадратной комнате без окон, освещенной несколькими свечами, горевшими в небольших плошечках, расставленных повсюду. Воздух был пропитан запахом расплавленного воска, но душно не было. Обстановка почти полностью повторяла ту, в которой она оказалась в далеком шестнадцатом году, да и хозяин, надо сказать, внешне совершенно не изменился, напротив, будто бы даже стал моложе. Ирина повернулась к старинному зеркалу в резной деревянной раме, тому самому, что висело у него на прежней квартире, в котором сейчас отразилась женщина с жестким, холодным взглядом светло-зеленых глаз. Две небольшие морщинки, обозначившиеся на переносице. Плотно сжатые красивые губы… Отходя от зеркала, она вдруг боковым зрением заметила свое прежнее отражение, появившееся в зеркальной глади, – беззаботную, смешливую Ирочку, и, почувствовав привычное напряжение в области горла, потерла его ладонью, вопросительно посмотрев на Порфирия, который задумчиво пояснил:
– Таково свойство зеркал – хранить прежнее отображение. Это зеркало хранит тебя прежнюю… – Он указал взглядом на подушки, обтянутые красным шелком, небрежно разбросанные по затертому ковру. – Ну, устраивайся.
– Господи, до сих пор не могу поверить… Порфирий, – она прикоснулась к его руке, – это действительно – ты?
– Нет, сударыня. Это – то, что от меня осталось, – усмехнулся он и расположился на ковре напротив опустившейся на подушку Ирины.
– Как ты оказался здесь, в этом подвале?
– Подвал не сырой и не холодный, а роскошь, – в глазах Порфирия мелькнули веселые огоньки, – как известно, отвлекает от раздумий… – с улыбкой произнес он. – А как очутился?.. Помещеньице это я себе еще в пятнадцатом году при помощи дворника нашего, ныне покойного – Тимофея, приготовил, после того, как у меня видение было. Все мне тогда сказали, да до поры до времени молчать велели. Ведь все, что случилось, – уже давно предначертано было. Про Серафима-то Саровского знаешь?
Ирина вопросительно взглянула на него.
– Знавал я одну старую монахиню, которая сказывала, что еще в девятьсот третьем году, когда мощи Преподобного Серафима открывали, довелось ей присутствовать при передаче Государю Императору письма, старцем писанного…
– Серафимом Саровским?! – удивленно воскликнула Ирина. Порфирий утвердительно кивнул.
– Письмо это в Саровском монастыре в течение четырех царствований хранилось. Адресовано было "четвертому Государю, который сюда приедет". Содержание, понятно, никто не знал. Царь, прочитав письмо в уединении, появился вскоре, лицо – в слезах. Монахиня взглянула на него и произнесла, перекрестившись: "Что ж, Государь батюшка, может, в этот раз Серафим-то и ошибся…" – Порфирий помолчал. – Да, видать, не ошибся. А сколько еще предзнаменований было? Не счесть… Да… Все случившееся давно предначертано было… Так-то вот. А я в октябре семнадцатого потихоньку перенес все нужное сюда – в подвальчик обустроенный. Потом пришли в квартиру какие-то людишки из революционного комитета и, потрясая мандатом, а заодно и револьвером, потребовали освободить помещение для какого-то своего начальника. Тут я в подвальчик-то и перебрался, да шапку-невидимку надел. С убогих да юродивых какой спрос? Начальник тот потом сгинул, куда – не знаю, а на его место новых борцов за народное счастье заселили, – он усмехнулся. – Жильцы-то прежние почитай все – кто уехал, кого, как меня, выселили, а кого и… в расход пустили – так это теперь у них называется. – Подняв серьезные глаза на Ирину, он снова повторил:– Тебя я ждал. Знал, что придешь. Ну, – Порфирий слегка наклонился вперед, – теперь ты, радость моя, рассказывай. Твой черед.
Ирина глубоко вздохнула и снова прикрыла горло ладонью.
– Я смотрю, милая, проблемы у тебя с центром воли? – Порфирий покачал головой, указав взглядом на ее руку, закрывавшую впадину между ключицами на шее. – То и дело за горло хватаешься. Нельзя все в себе носить, милая, нельзя. Учись отпускать ситуацию, не мучай себя. Иначе, не ровен час… – он замолчал, всем своим видом показывая, что готов слушать.
Глядя на него, Ирина только сейчас поняла со всей ясностью, чего ей не хватало все последние годы – возможности выговориться, избавиться от терзающей боли, выплеснув ее с потоком слов и слез, не опасаясь, что кто-то осудит ее за слабость. Именно за этим и шла к Порфирию, желая прикоснуться к его редкому умению выслушать и понять. Она начала рассказ, говоря сбивчиво, торопливо, словно отведенное ей время могло внезапно кончиться и уже никто и никогда не сможет вот так ее слушать – будто бросившись вместе с ней в мутную воду воспоминаний и помогая доплыть до берега…
– …А Севастополь? – Она откинулась к стене и на мгновение прикрыла глаза, в уголках которых блестели слезы. – Ты знаешь, что творилось в Севастополе? Сначала, когда попали туда, к Врангелю, после Одессы, казалось – рай! Люди по улицам гуляют красивые, магазины работают, витрины – краше не бывают, офицеры в погонах, смех, шутки… Мир… А потом, в ноябре… Когда узнали, что творят красные в Симферополе… Знаешь, о чем все мечтали? Бежать! А как? Бежать можно только морем. И тысячи, тысячи людей устремились к набережной. Три дня стояли… Чтобы на корабли попасть. Да разве на всех места хватит? – Она безнадежно махнула рукой. – Графская набережная была похожа…– Ирина запнулась, подбирая точные слова, -… на единый организм, с одними мыслями, чувствами и болью… Никто не уходил, стояли сутками – плечом к плечу, телом к телу… – Лицо ее дернулось. – Передо мной офицер один молодой стоял. Все извинялся, что вынужден столь тесно прижиматься ко мне… Вот ведь как… – ее лицо исказила судорога. – Шлюпки с кораблей подплывали, забирали людей, да – к кораблям. Шлюпки переполнены… Корабли – тоже… Стон стоял по всему Севастополю… Казалось – весь мир стонет. Потом офицер этот пробрался вперед, к матросу какому-то возле шлюпки. Смотрю – говорит что-то, на меня оглядывается. Мы уж почти около воды были, да толку что – места-то кончились. Пробирается ко мне – попрощаться, видно. И вдруг – "Пойдемте быстрее!" – и за руку меня тащит. Еле протиснулись… Словом – последнее место, свое, мне отдал. Говорит, позволь тебя поцеловать… напоследок… И – в губы, взасос… – она судорожно вздохнула. – Отплыли. Наша шлюпка последняя была. Матросы веслами от людей отбивались, обезумели многие, в воду бросались, а он, вижу, в сторону отошел, справа от набережной, к стене, револьвер к виску приставил и… У той стены многие офицеры тогда стрелялись, чтоб большевикам в плен не сдаваться. А мы – отплываем, и все это – на наших глазах! – Замолчав, она смахнула слезы тыльной стороной ладони. – Понимаешь, Порфирий, молодые, здоровые, красивые мужчины, люди, для которых слова "честь, служение Родине, верность присяге" – не просто слова, – добровольно ушли из жизни. А я – живу… Для чего, Порфирий? – в ее голосе зазвенели злые нотки. – Может, мне жизнь-то оставили для того, чтобы отомстить? За поругание, на которое была оставлена моя страна… Понимаешь, Порфирий? Понимаешь?! – крикнула она, ударив по стене кулаком.
– Да… Русские офицеры всегда умели умирать красиво… – чуть слышно проговорил он.
Ирина, будто не услышав сказанных Порфирием слов, скользнула по нему невидящим взглядом и продолжила рассказ…
И чем больше она говорила – о Ники, об отце, о Леночке и о многих других знакомых ей людях, чьи жизни были переломаны, перекорежены, а то и вовсе вычеркнуты безжалостной волей многоголового и многоименного чудовища, изрыгнушего из себя революцию, террор, гражданскую войну, концентрационные лагеря, разруху, голод, эмиграцию и все другие несчастья, которые одни люди могут принести другим, – тем с большей ясностью понимала, что ей нужно было не только выплеснуть собственную боль и увидеть в глазах Порфирия сострадание и понимание, не просто выговориться и, тем самым, избавиться от груза воспоминаний, а проговорить свою жизнь, чтобы самой окончательно увериться в справедливости своей ненависти и жажды мести. Заканчивая рассказ, Ирина вдруг ясно поняла – в конце истории, предназначенной для Порфирия, она поставит точку, оставляя многоточие для себя…
