Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Денег на благоустройство Боря оставил в избытке. Я бегала по окрестным лавкам и магазинам, покупала кастрюльки, мельницу для кофе и чудесный в голубых цветочках кофейник. Тарелки, чашки, ложки-вилки тоже купила.
Я была счастлива и горда. Как же — замужняя дама! Только продавцы в лавках никак не хотели замечать обручального кольца на пальце замужней дамы и величали по-прежнему — мадмуазель.
Боря остался доволен рвением молодой жены. С аппетитом ел приготовленную по кулинарной книге стряпню. А я диву давалась: откуда что берется? Недавно, месяц назад, волновалась: ах, ах, ничего не умею! А тут тебе разносолы, все вымыто, вычищено, все блестит.
Месяц проходит — стираю, стряпаю. Другой проходит — стряпаю, стираю. Третий на исходе. И это все?
— Боренька, — сказала я суженому через полгода, — а не пойти ли мне куда-нибудь поработать?
— Глупости, — ответил он, — жена должна сидеть дома. Я что, недостаточно зарабатываю?
Нет, зарабатывал он неплохо. Но сколько можно сидеть сиднем даже в самой разуютной на свете квартире!
Девочек моих он, честно говоря, разогнал. На первых порах они приходили в гости, приносили маленькие подарки на новоселье, я угощала их чаем с пирогами. Мы привычно болтали про свое, а Боря сидел надутый, снисходительный и ленивый, как задремавший кот.
Девочки уходили, торопливо одевались в прихожей, переговаривались шепотом. Недопитый чай остывал на столе. А я, чувствуя почему-то непонятную вину, ходила как побитая собака.
— И чего шляются? — ворчал Боря, ни к кому не обращаясь.
Дольше всех не забывали меня Кузнечик и Маша. Потом и они пропали. Ходить на Монпарнас я не могла, все вечера я должна была отдавать усталому мужу. А он и впрямь уставал. Я жалела его, развлекала, как могла, рассказывала всякие смешные истории. Он слушал и не слушал или перебивал совершенно не относящимися к сути дела вопросами.
— Тебе не кажется, что этот абажур висит криво?
Лез на стол поправлять абажур, а у меня слова замирали на губах, язык переставал ворочаться.
Новости из внешнего мира доносились редко. Стороной узнала: Нина ждет ребенка, Фатима замуж еще не вышла, отец по-прежнему не разрешает. Маша бросила Монпарнас и затесалась в какую-то политическую организацию. С уходом Маши кружок «Радость» распался.
К маме ходила не часто, к тетке и вовсе не шла. Обижаться на тетю Лялю давно перестала, но она задарила нас выше всякой меры излишками мебели, и непонятно было, как и чем отплатить за щедрость. В прежние времена такое и в голову бы не пришло: подарила — спасибо. Меняться, что ли, я стала?
После полудня уже совершенно нечего было делать. А Боря все баловал меня и нежил и придумывал ласковые имена. Как обещал до свадьбы пылинки сдувать, так и сдувал. А как пугался, если случалось мне приболеть! Требовал, чтобы я немедленно легла в кровать, укутывал до подбородка, заваривал чай с малиной, разворачивал от бумажек конфеты и чуть ли не в рот совал. Бежал к телефону звонить в гараж напарнику, а когда тот пытался узнать, почему Боря спрашивает разрешения пропустить день, испуганно шептал:
— Наташа заболела!
Я смеялась:
— Боря, да ведь это самый обыкновенный насморк, а ты возишься, как с малым дитем.
— Ты и есть дите. Куколка моя, лапушка моя.
С грустью думала: «Да какая же я куколка!»
Однажды предложила:
— Давай заведем ребенка.
Несколько дней он обдумывал важную проблему, наконец, объявил:
— Я посоветовался с доктором, он считает, что тебе рано становиться мамой. Мы вернемся к этому вопросу через два года.
Спорить я не осмелилась. Боря сказал — отрезано.
Мы были красивой парой. Это даже мама признавала. Приятно было идти с ним по улице. К его широкому шагу я скоро приноровилась. Лестно было находиться рядом с таким взрослым, видным, умудренным жизненным опытом мужчиной.
И работяга он был самоотверженный. Разве не он избавил меня от унизительной беготни по клиенткам! Разве не он дотошно рассчитал наш бюджет, и нам хватало не только на еду. Мы и впрок умудрялись откладывать, и в маленьких удовольствиях себе не отказывали, и к концу первого года были прилично одеты.
Огорчала его откровенная нелюбовь к книгам, ко всему, как он говорил, шибко заумному. Если я начинала читать стихи — зевал. Над привычкой вести дневник откровенно издевался. Я запрятала тетради в комод под белье и доставала, когда он уезжал надолго. По его убеждению, в этой жизни следовало делать только то, что полезно. Вот научиться бегло читать по-французски — это полезно. Тут он со мной полностью согласился. Сразу, как я обратила внимание на отсутствие беглости в его чтении, он взял за правило читать вслух, но не хорошие книги, как я предлагала, а газету. После ужина располагался под абажуром, разворачивал Пари-мач и читал от корки до корки. Я в это время должна была все бросить и внимательно слушать описания футбольных состязаний.
Через некоторое время я завела старую песню, но на несколько иной мотив:
— А что, если я пойду куда-нибудь учиться, Боря? Смотри, у меня нет никакого ремесла, а мало ли что…
— Что — мало ли что?
— Ну… вдруг ты окажешься без работы.
— Кто? Я?
— Но я же ничего не умею делать! Это ужасно!
— Я зарабатываю на нас двоих вполне достаточно! — рубил он перед моим носом ладонью воздух, — я купил тебе два новых платья и туфли. И еще куплю! Я разодену тебя, как куклу! А в воскресенье пойдем в кино.
Я смотрела на его твердый подбородок с ямкой посредине, на решительно сжатый рот и часто-часто моргала, когда он совсем уж близко подносил широкую ладонь. В такие минуты я боялась его и чувствовала себя нашалившей девочкой.
Со временем я все же научилась проводить с пользой свободные часы. В моей библиотеке оказалось несколько книг с пьесами. И вот, закончив уборку или стирку, разделавшись со стряпней, я доставала Чехова или Островского и начинала разыгрывать спектакли. Сама с собой. Для души. Выбирала подходящую роль, обдумывала. Все по правилам, как учили когда-то Дружинин и мама. Я сделала массу открытий. Я только теперь, повзрослев, научилась проникать в глубину страстей. И как же мне было жаль ушедшего времени! Когда был мамин театр, я этого не понимала.
Сыграла всего Чехова, сыграла несчастную бесприданницу, стала робко поглядывать на темно-синий том с золотым тиснением. Гамлет! Но страшно было. Потом подумала: а кого бояться? Никто не увидит, некому освистать, если что. Я же для себя одной. Офелию.
Это была несыгранная наша с мамой роль. Она не успела, а на Монпарнасе на Шекспира силенок не хватило. И вот теперь, в полном отрешении от мира, после выбитых половиков и надраенных кастрюлек, я стала думать о безумной Офелии.
Чтобы сыграть, надо было найти причину ее безумия. Смерть отца? О, это горе, это слезы, это отчаяние, пропасть между нею и Гамлетом. Есть, от чего убиваться. Но сходить с ума?
И потом. В безумии она меньше всего говорит об отце. Все о возлюбленном, о женихе. И в чем смысл ее бреда? «Говорят, у совы отец был хлебник». Что это?
Порылась в примечаниях, кратко написано: намек на христианскую легенду. Я подумала и позвонила бабушке.
Бабушка долго не могла уразуметь, чего я добиваюсь, жаловалась на ослабевшую память. Так и представлялось, как она бережно держит трубку, жует губами, никак не может сообразить. Вдруг она оживилась:
— А, погоди, постой, знаю. Это про девушку, дочь пекаря. Она побоялась, и не дала хлеба Иисусу Христу. За это превратилась в сову. А зачем тебе, Наточка? Ты бы в гости приехала как-нибудь. Что-то вы все меня забыли. И Мариночка тоже.
Я пообещала бабушке непременно приехать, передала привет Пете, и Татке, и тете Ляле, почмокала в трубку, изображая воздушные поцелуи, и бросилась опять к Шекспиру. Я стала быстро-быстро листать страницы.
И все сошлось! Она испугалась, и предала. Ее заставили отречься от Гамлета — отреклась. Гамлет спросил: «Где твой отец?» Она же знала, где он. За стеной, выслеживает, шпионит. Она ответила: «Дома».
Я поняла их диалог с Гамлетом в сцене с театральным представлением. На словах — одно, пустячный разговор и сплошные любезности, а на самом деле? Как он жалит, как жалит ее! Она же все понимает. Она предчувствует наказание, и сходит с ума. Именно в тот момент. А Полоний? Полоний — последняя точка.
Разобравшись во всем, я начала безумствовать. Убрала все лишнее со стола, сдвинула его к чертовой матери в угол, стульями обозначила площадку — начали!
О, моя Офелия! Вот он кладет голову ей на колени — ожог, блаженство! Но кругом глаза. Так и шарят, так и выискивают. Все нельзя. Каждое слово, каждый жест под контролем. Я кожей чувствовала, как переливается в нее притворное гамлетово сумасшествие. Не пожалел девочку…
