Нина Молева - Софья Алексеевна
— На Сергия не соберешься ли, владыко, к Троице?
— В Москве останусь, государь. Отсюда мне дела вести сподручней, а тебя благословлю, Господь с тобой.
25 сентября (1674), на день памяти преставления преподобного Сергия, игумена Радонежского, государь отправился в поход к Троице. В Москве на Троицком подворье служил торжественную службу патриарх Иоаким и с ним два митрополита, 3 архиепископа, 1 епископ, архимандриты, игумены, протопопы, в присутствии бояр, оставленных во дворце оберегать Москву.
— Сестрица-голубушка, поразвлечь тебя решила. Смурная ты какая стала. Уж не неможется ли, не дай Господи? На всенощной тебя не видала, крестницу твою Марфу Алексеевну спрашиваю, ан она толком ничего сказать не умеет. Давно не была у тебя, Арина Михайловна, что ли?
— Да что тут дни, царевна-сестрица, считать, одно — со счету собьешься, другое — сердце себе развередишь. Мы с тобой старые, они молодые — чему дивиться.
— Давно ли так стало-то? Я что-то и не приметила. Марфушка от тебя сколько лет на шаг не отходила. С покойной царицей столько не бывала:
— Нынче больше представлениями интересуется, и Софьюшка около нее так и вьется.
— Только представлениями?
— Может, и не только. Злобятся племяненки все на молодую царицу, так злобятся! Иной раз промолчишь, иной слово скажешь, мол, от гнева добро не родится. А Софья Алексеевна как отрезала: о каком добре говоришь, много ли ты сама его видела, много ли увидишь. Говорю, доля у царевен такая. Она ни в какую: менять ее надо, коли она такая. Почему, мол, по всем дворам европейским принцессы да королевны открыто живут. У каждой свой двор, свой замок. Гостей принимают, сами в гости, к кому захотят, ездят, у родственников своих коронованных разрешений не испрашивают. Разве, мол, не так? Вон царица Наталья Кирилловна на всех представлениях сидит, со всеми боярами разговаривает, шутки шутит, а нас, как стадо какое, прости, Господи, водят. Значит, не для всех запрет, не всем заказано по-людски жить?
— Ну, Софья Алексеевна наша, известно, смутьянкой растет, что с нее взять.
— А то и взять, что не свои она слова говорит: с чужого голоса поет.
— Неужто от отца Симеона?
— Боже сохрани! Это Марфушка еще когда рассуждать начала, про всех принцесс да королевен меня расспрашивала. Царицей Ириной Годуновой больше всех интересовалась.
— А ты рассказывала?
— Отчего не рассказать. Сама о ней не одну ночь бессонную думала.
— Вон как. И что же, царевна-сестрица, думала? Случай ей, дворянке худородной, выпал, и все тут.
— Не скажи, Татьянушка. Случай случаем, а и она трудов немало положила, чтобы у престола да на престоле удержаться, ой, немало.
— Ну уж, и трудов.
— Сама посуди, осиротели они с братом Борисом Федоровичем рано. Им бы, несмышленышам, в поместье родительском жить да жить, ан поместье-то двух братьев — отца их покойного да дядюшки. Дядюшка как рассудил: чем с малолетками делиться, взять их с собой в царский дворец, где он службу при государе Иване Васильевиче Грозном отправлял. Для мальчишки дело всегда найдется, а Ирину Федоровну в подружки к царевне Евдокии определить сумел. На всем на царском, расходов никаких, а с поместья родительского можно самому все доходы получать.
— Вот тебе и посчастливилось будущей царице.
— Погоди, погоди, Татьянушка, не так-то все просто. Царевна вся в батюшку — своевольная, злостливая да гневливая. Всех в страхе держала, что ни день кого-нибудь отсылала, а вот Ирина Годунова так до конца при ней и продержалась.
— Хитра была, ничего не скажешь. Так это от Господа Бога — кому какой нрав даден.
— Может, и хитра. Да ведь и Ивану Васильевичу ни разу под руку не подвернулась, не разгневала, не раздосадовала. Так что, когда государь в который там раз жениться задумал, да кстати и сына младшего женить, дядюшке Годунову ничего не стоило Ирину в невесты предложить. Мало предложить, еще и благоволения царского добиться. Сказывают, Иван Васильевич сам отозвался, что, мол, люба ему Годунова. Ведь вот оно что!
— А того припомнить, Аринушка, не хочешь, что за тезку-то твою и другой ее родственничек хлопотал — сам Малюта Скуратов. Поди, государь и разговоров иных не слышал, как о Годуновой. А Борис Федорович в те поры уж на дочке скуратовской женат был?
— Известно, был. Только как Ирина Федоровна сама за царевича Федора Иоанновича выйти-то решилась!
— Что умом слаб? Так оно, говорят, и спокойнее.
— Не о том я. Мамка сказывала, одна у царевича радость была: петуху глотку наполовину ножом перехватит, кровь хлещет, петух-то еще по двору бегает, а царевич за ним. Ловит, хватает, в крови руки мочит, по лицу размазывает теплую кровушку-то. А то в колоколы примется бить. В веревках запутается, как муха в паутине, бьется, вопит истошным голосом. Царица Ирина потом за ним все следила. Днем и ночью. А он и узнавать не всех узнавал — ее только. Ее все за подол держал, чтоб от него не отходила.
— На то и государь, чтоб свою волю творить. Зато сама царица. При таком-то муже да брате чем не житье.
— Может, и так. Софьюшка тут наша досадовала, что столов у нее даже на нашей половине не бывает, как у государя-братца теперь завелись.
— Никак, на Иллариона Великого[87] большой стол был. Кушанье отошло вечернее в двенадцатом часу ночи-то. Будто бы какими только играми государя-братца не тешили. Немчин в органы играл. Иные в сурну[88] и в трубы трубили, в суренки играли да по накрам[89] и литаврам били.
— Неужто правда, духовник государя-братца Андрей Савинов тоже у кушанья был? Поди, напридумывали на него.
— Какое напридумывали! Сидел промеж бояр и дьяков. Государь-братец больно радостен был. Потчевал всех водками, ренским да романеею допьяна. Андрей Савинов громче певчих пел, едва в пляс не пошел. Еле до двора его доволокли, благо близко — все в Кремле. Государь-братец объявил, что такое великое потчеванье перед тем, как в Преображенское двору ехать.
— И нам собираться надоть?
— Полно тебе, Арина Михайловна, да кто о нас вспомнит! В Преображенском не то что нам с тобой, поди, царевичам да царевнам места не найдется.
— Как так царевичам?
— Ну, царевичам, может, и найдется, а царевен никто упреждать не стал. Вот и суди потом Софьюшку за язычок-то ее вострый.
24 октября (1674), на день памяти преподобных Арефы, Сисоя и Феофила, царь Алексей Михайлович по поводу переезда царского семейства в Преображенское делал выход по кремлевским монастырям и подворьям, в соборы Успенский и Архангельский и к Николе Гастурнскому. Следом за царем ходила царица Наталья Кирилловна с младшими царевичами и царевнами, в сопровождении бояр, мам и верховых боярынь.
1 ноября (1674), на день памяти бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана Ассийских и матери их преподобной Федотии, царь Алексей Михайлович выехал со всем своим семейством в село Преображенское.
— Государь-батюшка, мальчишка к тебе из Москвы.
— Какой еще мальчишка?
— Духовников сынок. На лошаденке прискакал, еле живой. Грамотку вот тебе от батюшки свово привез. Прочтешь ли аль с мальчонкой сам поговоришь?
— Мальчонку сюда давай, да поторапливайся — дело, видать, нешуточное. Неделю с небольшим как распрощалися с отцом Андреем.
— Великий государь, милостивец ты наш, единая надежда и защита, помоги батюшке, Христа ради, помоги. Беда у нас приключилася, такая беда!
— Встань, Саввушка, встань! Полно тебе сапоги-то целовать — толком объясни.
— На цепь, на цепь батюшку святейший посадил! Яко колодника, в железа заковал. Так батюшке и сказал, что священства лишит да в темнице сгноит. Государь ты наш, сжалься над нами, сиротами! За что ж нам такое наказание? За что срам такой? Уж батюшка ли тебе, великий государь, не служил верой и правдой, тебе ли верным слугой не был!
— На цепь? В железа? И мне словом не обмолвился? Царского духовника без ведома мово смирил? Да как такое стать могло? Кто там есть — Перфильич, Антипа, собираться! Сей час собираться! В Москву еду! Во всем сам разберусь! Слыхал, Богдан Матвеевич, какие без меня порядки в Москве завелись? И ты со мной поедешь. Нет, вперед ступай да извести Долгорукого с Артамоном Сергеевичем — пусть с утра в сенях меня дожидаются.
— Ушам своим, великий государь, не верю! Чтобы владыка во дворце распоряжаться стал? Не иначе дух никонианский в святейшем ожил.
— Никонианский! Не сломили мы его, видно, на том Соборе. Сана Никона лишили, а своеволие его жить осталось. Да не слыхал ли часом, Богдан Матвеевич, о чем ему там пошло? Быть такого не может, чтобы слухи по Москве не ходили.
— Всех слухов, государь, не переслушаешь.
— Значит, ходили. Говори о чем, боярин Хитрово, ничего не утаивай!
