Вадим Каргалов - За столетие до Ермака
Попробуй тут разберись!
Судные мужи долго спорили, но так и не сошлись, кто виноват. Решили позвать Федора Бреха и Григория Желоба к крестному целованию. Но выяснилось, что Григорий от Федькиного лихого удара расхворался и перед судными мужами предстать не может. Разбирательство пришлось отложить. Дети боярские разъехались по своим ушкуям.
Вечером, как обычно, судовая рать причалила к берегу, ратники поставили шалаши для ночлега, запалили костры. Салтык в сопровождении одного Аксая бродил по стану, прислушивался. У костров только и говорили, что о суде: Федор Брех и Григорий Желоб были людьми немалыми, относились к ним по-разному, но знали их все. Больше сочувствовали веселому и простому в обращении москвичу, Гришкиному позору кое-кто даже порадовался. Высокомерен был ярославский сын боярский, за то, может, и умылся кровью да пивной пеной. Но нашлись и у Григория Желоба свои доброхоты, приятели и земляки, так что предстоящий суд взволновал многих.
Салтык прислушивался к спорам, едким шуткам, обиженным возгласам и довольному смеху ратников и с удовлетворением отмечал, что в стане уже не было прежнего угрюмого равнодушия. Всколыхнулись-таки люди, стряхнули сонную одурь! Не ошибся, значит, воевода Салтык, затевая громкое судное дело. Надобно дальше его раскручивать торжественно, вселюдно. И место для неизбежного поединка выбрать с умом…
Впрочем, место Салтык уже выбрал. Березовый городок, по-остяцки Сумгут-вош, что стоит на трех холмах близ устья реки Сосьвы. Сюда должны князцы югорские прикочевать, чтобы встретить судовую рать и принести присягу великому государю. Большое многолюдство предвидится. А того важнее, что от Березового городка поворачивает судовая рать домой, вверх по Сосьве-реке к Камню. Намекнуть о том ратникам – весла друг у дружки из рук рвать будут, чтобы быстрее до желанного поворота добежать.
Так думал Салтык, медленно шагая по полоске ребристого, обкатанного волнами песка. Аксай бесшумно скользил следом, поддерживая рукой ножны сабли.
За корягой будто бы зашевелилось что-то. Аксай рванулся вперед, грудью прикрыл воеводу. Рвение верного телохранителя оказалось напрасным – за корягой никто не прятался, может, птица вспорхнула в темноте, – но теплое чувство благодарности обласкало Салтыка, ему захотелось вдруг порадовать чем-нибудь Аксая, и он сказал:
– Скоро домой поворачиваем, в Русь!
Аксай заулыбался, замотал растроганно своей лохматой волчьей шапкой, зацокал:
– Хорошо! Хорошо!
Если уж татарин так радуется возвращению, то коренные русаки, ратники и дети боярские, как веселиться будут?! Великим весельем! Надобно всем объявить: суд Божий в Березовом городке и от Березового же городка – начало обратного пути!
Нетерпение переполняло Салтыка. Скорей бы наступило завтра, когда радостная весть птицей полетит от ушкуя к ушкую, будоража людей. Но длинны сибирские ночи на исходе августа, а если они бессонные, то длиннее вдвое. Ходит Салтык с верным Аксаем по урезу воды, песок едва слышно шуршит под сапогами, а кругом такая тишина, будто уши заложило…
И опять сидят рядком на красном сукне судные мужи, но не на них обращены взгляды – на Варсонофия, на Арсения, духовных отцов судовой рати. Воздеты к серому обскому небу серебряные кресты, а под крестами Федор Брех и Григорий Желоб. Оба были согласны целовать крест на своей правде, слово в слово повторили положенную клятву.
Судные мужи озабоченно сдвинули головы. Такого не может быть, чтобы оба правы. Правда одна. Но как быть? Ведь присягнул Федька, и Григорий тоже присягнул – святым крестом, великой клятвой, каждый на своей правде!
Шепчутся дети боярские, на озадаченных духовников поглядывают, словно прикидывают, чья присяга крепче – Варсонофия или Арсения?
Попробуй разберись!
Тимофей Лошак затопотал вниз по лесенке: звать князя Федора Семеновича.
Курбский вышел на палубу в большом боярском наряде: высокая горлатная шапка из чернобурой лисицы, жемчужное ожерелье в три пальца шириной, шелковая рубаха, кафтан из золотой парчи, перетянутый персидским поясом, а поверх кафтана еще длинная, до самых лодыжек, распашная ферязь, подбитая мехом и обшитая галуном; загнутые вверх носки алых сапог поблескивают драгоценными каменьями. Прошагал – тяжелый, негнущийся – сквозь расступившуюся толпу детей боярских, встал перед судьями (те со скамьи повскакали, хотя, по судному обычаю, должны были князя сидя встречать, – оробели перед такой пышностью!).
Выслушав торопливые объяснения Василия Сухова, князь Курбский важно кивнул; лицо князя было спокойным, даже безразличным, словно он заранее предвидел, что именно так все получится и что к нему, князю Курбскому, должны были обратиться судные мужи за последним недвуличным решением.
– Ну, что ж! Не определил виновного суд людской – пусть решает суд Божий! – негромко произнес Курбский.
Все взгляды – на Федьке, на Григории Желобе.
Федька смотрит весело, безбоязненно – вот он, весь тут, готов!
Григорий еще больше побледнел, цветом лица почти сравнялся с белой тряпицей, обмотанной вокруг головы, но в глазах упрямство и злость – тоже не отступит.
Так и вышло.
– Вручаю себя правосудию Божьему и требую поля и поединка! – звонко возгласил Федька.
– Требую поля и поединка! – повторил Григорий Желоб и даже руку на сабельку положил, будто вознамерился тут же рубиться с обидчиком.
– Быть по сему! – решил Курбский и добавил, вспомнив советы воеводы Салтыка: – Поле вам даю в Березовом городке, что на устье Сосьвы-реки. А оттуда и в Русь повернем, к домам своим…
Непредсказуема душа человеческая. Казалось, в войске больше о возвращении домой говорить должны – ведь так ждали этой вести, так волновались, так томились неизвестностью, вглядываясь в беспредельные обские дали! Ан нет! На ушкуях только и разговоров было, что о поединке. Тысячеверстный обратный путь устрашал своей огромностью, а судное поле на Березовом городке представлялось совсем близким, достижимым, и эта достижимость как бы придавала реальность тому главному, что подспудно болело в сознании каждого, – надежде на благополучный исход. Ратники будто намеренно старались не вспоминать неизбежные тяготы обратного пути, каменный волок, о котором без страха и подумать нельзя, надвигающуюся зиму, которая уже предупреждала о себе колючими утренними инеями и студеными ветрами. Достижимое близкое как бы отодвинуло за пределы сиюминутных волнений то великое далеко, от чего в конечном итоге зависела судьба всей судовой рати, – обратный путь…
…Для Салтыка это был еще один урок воеводской мудрости: намечая перед войском великую дальнюю цель, всегда надобно заботиться о постановке целей близких, пусть небольших, но понятных каждому ратнику, оборачивающихся немедленными удачами, а потому создающих видимость непрерывного движения вперед, столь необходимого для сохранения духа войска…
Разговоров о предстоящем поединке было действительно много, и разговоры были разные.
По обычаю, на судном поле можно сражаться конным или пешим, кто как пожелает, с любым оружием, кроме дальнобойного лука и ручницы. Коней в судовой рати князя Федора Семеновича Курбского и воеводы Салтыка не было, а потому о копейном рыцарском поединке речи не шло. Многоопытные дети боярские, болельщики Федора и Григория, соглашались на том, что единственное возможное оружие – сабля или секира. А раз оружие известно, можно было прикинуть, чей окажется верх.
В сабельной рубке многие отдавали предпочтение Федору Бреху. Молод, проворен, напорист был сей сын боярский, саблей владел на диво, к тому же перенял у нукеров царевича Нурдовлата мало кому известные монгольские приемы, обещавшие верную победу в единоборстве. Как против такого удальца выстоять?!
Григорий Желоб – тот потяжелее, огрузнел на обильных княжеских кормах. Зато сила у ярославского дворянина немереная, все это знали. Если на секирах случится бой, трудненько придется Федьке.
Ну а если один с саблей, а другой с секирой? Непредсказуемо тогда, даже старый вымский воевода Фома Кромин не брался предсказывать исход боя, хотя люди привыкли, что у него по всякому поводу свое мнение. Разводил Фома руками: «Как Бог рассудит…»
Было о чем поспорить людям за вечерней трапезой (днем-то не поговоришь, знай налегай на весла, облизывай с усов соленый пот!).
И спорили, швыряли о земь шапки, громогласно призывали Бога в свидетели. Случалось, и за грудки друг друга трясли, но без злобы, больше озоруя, чем в сердцах. Любит русский человек противоборство: на кулачках ли, на кушаках, с медведем ли в обнимку – чтоб только весело было, празднично, заранее не предопределено.
А иные вообще сомневались, что Григорий Желоб выйдет на поединок. Крепко его Федька кувшином приласкал, поди, до сих пор в голове гудит. Выставит Григорий вместо себя другого поединщика, не иначе. Обычаем это допускалось.
