Вадим Каргалов - За столетие до Ермака
– Подумаю, – многозначительно заверил Федька. – Встретим и приголубим!
Вечером, как обычно, суда с пленниками встали на якоря поодаль от берегового стана. Охранявших их с реки ушкуев было не больше, чем всегда. А о том, что под палубами ушкуев бдят настороженные вооруженные люди, что возле заряженных пищалей лежат пушкари и гребцы не выпускают из рук весла – никто из посторонних знать не мог.
На большой ушкуй Федора Бреха пробрались в темноте дети боярские, москвичи и вологжане, десятков пять, если не более, забили все судно: и в трюме сидели, и на палубе лежали рядами, выставив вперед ручницы. Дальнобойные пищали от борта откатили, а на их место поставили легкие тюфяки, заряженные дробосечным железом, – бой предстоял близкий. Остяцким женкам рты заткнули тряпицами, чтобы голосом своих не предупредили.
Федька строго-настрого приказал, чтобы воины не шептались, оружием не звенели, но как вдарит он из ручницы – тотчас, над бортом поднявшись, били остяков нещадно.
Ночь выдалась мглистая, сырая. Дождик не дождик, а так, пыль водяная оседала на шлемы, на стволы тюфяков. Тихо было вокруг, только вечно текущая обская вода вдоль бортов шуршит.
Было далеко за полночь, когда Федька негромко постучал в палубу прикладом ручницы два раза, а потом спустя малое время – еще. Перегнулся через борт и удостоверился, что оконце, прорезанное близко к воде, трижды осветилось. Ну, с Богом!
Едва слышный плеск весел раздался неожиданно близко. Как тати подкрадываются, тишком!
Из темноты наплывало на ушкуй что-то черное, большое.
Облас мягко прислонился к борту.
Федька с носа выпалил из ручницы вдоль обласа, в самую толпу остяцких воинов. Вскочившие на ноги дети боярские дружно ударили из ручниц. Вспыхнули факелы, выхватив из темноты заметавшихся остяков.
С ушкуя снова трескучим раскатом ударили ручницы – другие дети боярские выскочили к борту с заряженным оружием.
Толстый урт в медном шлеме что-то закричал, размахивая саблей.
Остяцкие воины принялись отталкивать свой облас от ушкуя древками копий.
Аксай сунул в руку Федьке заряженную ручницу, ткнул указательным пальцем в толстого урта:
– Воевода, поди, ихний!
Федька тщательно прицелился, прижал к затравке фитиль.
Толстый урт взмахнул руками и упал.
Но остяки успели оттолкнуть облас. Ширилась полоса взбаламученной, дрожащей багровыми отблесками факелов воды. Тогда ударили тюфяки – почти в упор, смертоносно.
Облас вздрогнул, начал тонуть.
Загорелись факелы на караульных ушкуях – они спешили на помощь, охватывая облас кольцом. Но все было уже кончено. Взбурлила вода. Поднялась огромным пузырем и поглотила остяцкое судно, только обломки дерева и круглые шапки покачивались на поверхности.
– Знатно встретили лиходеев, знатно! – возбужденно говорил, подходя к Федьке, Иван Луточна.
– Ты вот что, – остановил его Федька, – вели остяцких женок развязать. Задохнутся еще с тряпицами во рту…
Ни радости не чувствовал Федька, ни удовлетворения. Может, не надо было так – всех разом на дно? Больно уж зло получилось. Как на облавной охоте беззащитное зверье били…
Сказал о своих сомнениях Салтыку (не удержался воевода, прибежал с берега на легкой ладье сразу после боя!). Но воевода Федькиных сомнений не разделил. Сказал, что распорядился Федька как истинный воевода, урок уртам преподал, больше не сунутся.
Потом приплывали ладьи с других ушкуев, отвозили обратно детей боярских, посаженных в засаду. Потом сам Федька к князю Федору Семеновичу Курбскому ездил – пожелал большой воевода самолично расспросить очевидца. Так в колготе и прошла вся ночь.
Утром Федька обошел ушкуй. Кое-где выдернул из борта остяцкие стрелы (успели-таки урты луки натянуть!). Заглянул в каморки к князьям.
Лор-уз посередине каморки на коленях стоит, лепечет испуганно, что не виноват. Напали-де урты без его воли. А ему, Лор-узу, на русской большой лодке даже нравится: еды много дают и с женщиной спать позволяют. Совсем потерял лицо князец!
Игичей на скрип двери даже не обернулся. Как лежал на лавке, уперевшись носом в стену, так и остался лежать. Федька даже за плечо его потеребил: живой ли? Оказалось – живой, только злой очень.
На палубе спохватился: где Сулея? Всегда выходила восход солнца встречать, а нынче нет ее. Может, спит?
Нырнул, обеспокоенный, в женскую каморку. Так и есть, под своим одеялом из беличьих лапок лежит. Подошел, осторожно приподнял одеяло.
Между лопатками Сулеи торчала рукоятка остяцкого охотничьего ножа…
Ох, бабья злобная глупость! Свою зарезали!
Федька вырвал из ножен саблю, шагнул в угол, куда забились княжеские женки. Те заверещали дурными голосами, натянули на головы платки. Змеи зловредные, погань!
Федька поднял саблю! Но опала с глаз черная пелена, сдержал карающую руку. Пошатываясь, выполз на палубу, прислонился к борту.
Текла навстречу обская вода, тяжело и неумолимо, как время. Давно унесла она остяцкие шапки, последние следы быстротечного боя.
В небытие ушла беспокойная, кровью омытая ночь. В другом времени уже Федька, и нет возврата ни к чему прожитому. Закончилась короткая Федькина любовь.
Глава 13 Поединок
Только на великой реке Оби понял Салтык, что есть противник много опаснее, чем жертвенные дружины вогульских богатырей-уртов и засады остяцких лесных лучников, – немереные сибирские расстояния.
Путевые дни складывались в недели, а вдоль бортов ушкуев по-прежнему тянулись унылые обские берега, и каждый новый день казался повторением пройденного.
Левый берег – плоский, испятнанный болотной ржавчиной, ощетинившийся клочковатой некошеной травой, – словно сползал в воду, и речные струи лениво обтекали притопленные ивовые кусты. Правый берег был высокий, словно срезанный ножом. Кедры-долгомошники швыряли с высоты тяжелые литые шишки. Под бурыми обрывами, на узкой полоске прибойного песка, угрожающе растопырились коряги, огромными берцовыми костями громоздились вповалку голые древесные стволы, выбеленные солнцем и ветрами. Из оврагов спускались в воде заросли колючих кустарников, через которые не продрался бы даже дикий зверь.
Река – единственная проезжая дорога в здешних глухих местах, с нее не свернешь. Неразумного, рискнувшего отклониться от текущей воды, подстерегали зыбкие болота, непролазные урманы, цепи озер, буреломы и мертвые гари. Путь судовой рати князя Курбского и воеводы Салтыка был предопределен самой природой, и она послушно плыла на полуночную сторону, навстречу леденящему ветру, в неизвестность.
Все вокруг было серым: и беспредельная ширь реки, и окутанные дымкой леса и болота, и сам небесный покров, низкий и мутный, истекающий слезами дождей.
Одноцветность, тоскливая хмарь.
Воевода Салтык с беспокойством замечал, что в этой хмари размягчается дух войска. Раньше все ратники были будто в едином порыве, в нетерпеливом ожидании боя, в неудержимом стремлении вперед – и вдруг расслабление.
Так бывает с гонцом, достигшим наконец своей цели и вручившим господину своему долгожданную весть: бешеный азарт скачки сменяется усталостью и равнодушием…
Воины судовой рати, остыв после схваток с вогульскими и остяцкими князьями и оглядевшись, будто изумились громадностью пройденного пути и осознали, что обратный путь будет никак не короче, что ни молитвы, ни воинская доблесть не способны сократить судовые версты, на каждую из которых придется потратить так много полновесных весельных взмахов, что даже всезнающие государевы дьяки не сумели бы установить им счета.
Много тревожного начал замечать Салтык, приглядываясь к своим людям. Гребцы ворочали веслами медленно и натужно, будто весла вдруг стали тяжелее. Реже слышались шутки и смех. Утром десятникам приходилось подолгу свистеть в свои рожки, прежде чем люди собирались к ушкуям, зябко кутаясь в кафтаны и остяцкие халаты на меху. Недобро ворчали, зло пререкались из-за пустяков. Выслушивая наставления воевод, хмуро отводили глаза, и в их привычном послушании проглядывало какое-то скрытое сопротивление. Неблагополучно стало в войске.
Как и опасался Салтык, душевные шатания вскоре обернулись телесными немощами. На ушкуях появились больные, а вологжане и помирать начали, сжигаемые неизвестной быстротекущей болезнью.
Салтык велел позвать вологодского воеводу Осипа Ошеметкова к себе на насад. Осип явился незамедлительно, будто заранее знал, что потребуется большому воеводе. Сбросил на руки Личко мокрый плащ, присел на лавку, вытянув ноги; с сапог воеводы потекла на чистый пол мутная вода. Протянул зазябшие руки к огню, весело трещавшему в очаге из плоских камней: Салтык любил тепло, очаг в каморке большого воеводы на корме насада редко остывал. Уютно было у Салтыка, сухо, по стенам ковры развешаны, а на полу, возле кресла, медвежья шкура. Очень нравилось здесь Осипу, но сейчас понимал – не для веселого разговора зван. Смотрел настороженно.
