Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Наконец Цицерон неохотно опустил руки.
— Благодарю всех! — объявил он, обводя взглядом восторженную публику. — Однако сейчас не время для празднеств. Подлинная победа придет тогда, когда Веррес будет повержен. Завтра я наконец открою против него разбирательство, и давайте вместе молиться богам, чтобы нас в недалеком будущем ждал новый, куда более важный успех. А теперь… Чего же вы ждете? — Он улыбнулся и хлопнул в ладоши. — За работу!
Цицерон отправился в комнату для занятий, позвав с собой Квинта и меня. Там он с огромным облегчением опустился в кресло и сбросил сандалии. Впервые за неделю на его лице не отражалась тревога. Я полагал, что Цицерон приступит к самому неотложному делу — сведению воедино разрозненных частей своей знаменитой речи, — однако выяснилось, что я нужен ему для другого. Нам с Сосифеем и Лавреей предстояло вернуться в город, обойти всех свидетелей-сицилийцев, рассказать об одержанной Цицероном победе, удостовериться в том, что они не пали духом, и предупредить их о том, что завтра утром всем следует явиться в суд.
— Все? — изумленно переспросил я. — Все сто человек?
— Вот именно, — кивнул Цицерон. В его голосе вновь звучала прежняя решимость. — И еще кое-что. Вели Эросу нанять дюжину носильщиков — только надежных людей, — чтобы завтра, когда я отправлюсь в суд, они перенесли туда коробки с показаниями и уликами.
— Всех свидетелей, — записывал я, чтобы ничего не забыть, — дюжину носильщиков, все коробки с записями — в суд. Но только учти, хозяин, в таком случае раньше полуночи я не освобожусь, — предупредил я, пытаясь не выказать замешательства.
— Бедный Тирон! Но не беспокойся, у нас будет достаточно времени, чтобы выспаться всласть. После смерти.
— Я беспокоюсь не о своем сне, сенатор, — твердо проговорил я. — Я просто боюсь, что у меня не останется времени, чтобы помочь тебе с речью.
— Мне не понадобится твоя помощь, — с легкой улыбкой сказал Цицерон и поднес указательный палец к губам: «Ни слова».
Я не понял смысл его последнего замечания — вряд ли я бы выдал кому-нибудь его замыслы. После этого я покинул хозяина, пребывая в недоумении.
IX
И вот в пятый день августа, в консульство Гнея Помпея Великого и Марка Лициния Красса, ровно через год и девять месяцев с того дня, когда в дом Цицерона впервые пришел Стений, началось разбирательство по делу Гая Верреса.
Примите во внимание летнюю жару. Попытайтесь представить, скольким жертвам Верреса хотелось видеть, как их обидчик предстанет перед законом. Учтите, что Рим буквально заполонили граждане, съехавшиеся в город, чтобы принять участие в выборах и присутствовать на играх Помпея. Не забудьте и о том, что на слушаниях ожидалась схватка двух величайших ораторов современности («поединок века» — так назвал это впоследствии Цицерон). Сложите все это воедино, и, возможно, вам удастся получить хотя бы приблизительное представление о том, какие настроения царили тем утром в суде по вымогательствам. Ночью на форум стекались сотни людей, стремившихся расположиться как можно удобнее, и к рассвету на площади не осталось ни одного места, где можно было бы укрыться от жары. А еще через два часа не было вообще ни одного свободного места. В портиках и на ступенях храма Кастора, на самом форуме и в окружающих его колоннадах, на крышах и балконах домов, на склонах холмов — везде стояли, сидели, висели люди, не обращая внимания на жуткую давку, в которой было поломано немало ребер и отдавлено еще больше ног.
Мы с Фруги метались посреди этой сумятицы, подобно двум пастушьим псам, помогая свидетелям добраться до суда. То было красочное скопление людей в парадных одеяниях, жертв преступлений, совершенных Верресом на всех ступенях его восхождения к вершинам власти. Жрецы Юноны и Цереры, мистагоги сиракузского святилища Минервы и священные девственницы Дианы, греческие аристократы, ведшие свое происхождение от Кекропса[18] и Эврисфея[19], отпрыски великих ионийских и тиринфских родов, финикийцы, предки которых были жрецами… Сборище обедневших наследников и их охранников, разорившихся земледельцев, торговцев кукурузой, судовладельцев, отцов, оплакивающих своих проданных в рабство детей, детей, оплакивающих родителей, что сгинули в застенках наместника, людей, посланных их согражданами с предгорий Тавра, с берегов Черного моря, из многих материковых греческих городов, с островов Эгейского моря и, конечно же, из всех городов Сицилии.
Я с головой ушел в хлопоты о том, чтобы каждый свидетель и каждая коробка оказались в нужном месте и под надежной охраной, и не сразу осознал, какое потрясающее представление устроил Цицерон. Взять, к примеру, коробки с уликами и показаниями пострадавших от рук Верреса, собранными старейшинами едва ли не всех сицилийских городов. Только теперь, когда члены суда, прокладывая себе путь сквозь толпу зрителей, стали подниматься на помост и рассаживаться на скамьях, я сообразил, почему Цицерон (до чего же великий ум!) настоял на том, чтобы все коробки и свидетели были доставлены в суд разом. Гора ящиков с уликами против Верреса и стена из людей, готовых свидетельствовать против него, произвели на судей неизгладимое впечатление. Удивленно кряхтели и чесали в затылках даже видавшие виды Катул и Исаврик. Что касается Глабриона, вышедшего из храма в сопровождении своих ликторов и остановившегося на верхней ступеньке, то он даже отшатнулся, увидев эту картину.
Цицерон до последнего стоял в сторонке, затем протолкался через толпу и поднялся по ступеням к обвинительскому месту. На площади тут же воцарилась тишина. Все затаили дыхание и ждали продолжения. Не обращая внимания на ободряющие крики своих сторонников, Цицерон огляделся и, прикрывая глаза ладонью от яркого солнца, посмотрел на море голов справа и слева от себя.
