Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
— Жалкие слова! — воскликнула Теренция и сердито вырвала свою руку из руки мужа. — Ты воистину не заслуживаешь избрания, если робеешь перед первым же препятствием, даже не попробовав дать бой!
— Дорогая, — умоляющим тоном заговорил Цицерон, прижав ладонь ко лбу, — я с готовностью вступлю в схватку, если ты надоумишь меня относительно того, как можно победить само время! Но как быть, если у меня остается всего десять дней, а затем суд уйдет на каникулы?
Теренция вплотную придвинула голову к лицу мужа и прошипела:
— Тогда укороти свою речь!
После того как Теренция ушла на свою половину, Цицерон, все еще не пришедший в себя, вернулся в комнату для занятий и долго сидел, уставившись в стену невидящим взглядом. Мы оставили его одного. Перед заходом солнца пришел Стений с новостями: Квинт Метелл вызвал к себе всех свидетелей-сицилийцев по делу Верреса и некоторые по глупости откликнулись на приглашение. Один из них рассказал Стению о том, что там происходило. «Я избран консулом, — грохотал он. — Один мой брат правит Сицилией, второй стал претором суда по вымогательствам. Мы уже сделали многое для того, чтобы Верреса не обвинили. И никогда не простим тех, кто пойдет против нас!»
Дословно записав этот рассказ, я пошел к Цицерону, который уже несколько часов сидел неподвижно. Я зачитал ему сообщение Метелла, но он даже не пошевелился.
Я серьезно обеспокоился состоянием рассудка хозяина и собирался позвать его жену или брата, если он в ближайшее время не очнется, вернувшись из своих заоблачных сфер. Вдруг он сказал, глядя в стену перед собой:
— Отправляйся к Помпею и договорись с ним о встрече сегодня вечером. — Я колебался, полагая, что это еще один признак сразившей его болезни, но Цицерон перевел взгляд на меня и повелительно произнес: — Иди!
Дом Помпея стоял недалеко от нашего, в том же части Эсквилинского холма. Солнце только что закатилось, но было еще светло и жарко, а с востока веял слабый ветерок. Самое омерзительное сочетание для летнего дня, поскольку ветер разносил по окрестностям чудовищное зловоние от останков, захороненных за городской стеной. За шестьдесят лет до описываемых событий прямо за Эсквилинскими воротами стали погребать всех, кому не полагались достойные похороны: нищих, собак, кошек, лошадей, ослов, рабов, мертворожденных младенцев. Сюда же выливали помои и сбрасывали домашний мусор. Все это перемешивалось и гнило, наполняя близлежащую местность нестерпимым смрадом, который привлекал стаи голодных чаек. Насколько мне помнится, в тот вечер вонь была особенно сильной. Казалось, она проникает во все поры тела, пропитывает одежду.
Дом Помпея был намного обширнее жилища Цицерона. У дверей стояли двое ликторов, а перед входом толпились зеваки. Вдоль стены, лежа в носилках, отдыхали другие ликторы, числом с дюжину, здесь же расположились носильщики, которые резались в кости. Все говорило о том, что в доме устроили пиршество.
Я передал просьбу Цицерона привратнику. Тот сразу же отправился в дом и через некоторое время вернулся вместе с Паликаном, новоизбранным претором, который вытирал салфеткой жир с подбородка. Он узнал меня, спросил, что мне нужно, и я повторил просьбу Цицерона.
— Пусть Цицерон не дергается, — в обычной для него грубоватой манере проговорил Паликан. — Иди к нему и скажи, что консул примет его немедленно.
Цицерон, должно быть, не сомневался в том, что его просьба будет удовлетворена, — когда я вернулся, он уже успел переодеться и был готов к выходу из дома. В течение всего пути Цицерон хранил молчание и шел, прижимая к носу платок: так он защищался от вони, доносившейся со стороны Эсквилинских ворот. Он ненавидел все, что было связано со смертью и разложением, а этот смрад мог довести его до сумасшествия.
— Жди меня здесь, — велел он, когда мы дошли до дома Помпея, и я увидел его снова лишь через несколько часов.
День окончательно угас. Густо-лиловый закат сменился темнотой, на черный бархат ночного неба высыпали алмазы звезд. Время от времени двери дома открывались, до меня доносились голоса и острые запахи вареного мяса и рыбы. При иных обстоятельствах они, без сомнения, показались бы мне соблазнительными, но в ту ночь любой запах почему-то напоминал мне о смерти. Как Цицерон заставил себя есть? Ведь теперь мне было ясно, что Помпей уговорил его принять участие в пирушке.
Я ходил перед домом, время от времени опираясь о стену, чтобы отдохнуть, и от нечего делать пытался придумать новые знаки для моей скорописи. Наконец гости Помпея начали расходиться. Многие были так пьяны, что едва держались на ногах. Как и следовало ожидать, в основном это были его земляки-пиценцы: любитель танцев и бывший претор Афраний, Паликан — куда же без него? — и его зять Габиний, известный своим пристрастием к пению и женщинам. Встреча старых друзей, бывших солдат, многие из которых были связаны еще и родственными узами. Цицерон наверняка чувствовал себя не в своей тарелке. Приятным для него собеседником мог быть только аскетичный и образованный Варрон, — по меткому выражению Цицерона, он «показал Помпею, как выглядит зал заседаний сената». Кстати, только он покидал дом трезвым.
Цицерон вышел последним и, не оглядываясь по сторонам, стал подниматься по улице. Я поспешил за ним. Луна светила ярко, и я хорошо видел хозяина. Он все так же зажимал нос платком — ночью жара ничуть не спала, и зловоние не уменьшилось. Отойдя на изрядное расстояние от дома Помпея, Цицерон остановился на обочине, согнулся пополам, и его вырвало.
Подойдя к нему, я участливым тоном спросил, не нужна ли ему помощь, в ответ на что он помотал головой и проговорил:
— Дело сделано.
Те же слова он повторил Квинту, с нетерпением ожидавшему нашего возвращения.
— Дело сделано, — сказал он ему и ушел к себе.
На рассвете следующего дня нам предстояло снова проделать путь длиной в две мили от нашего дома до Марсова поля, чтобы участвовать во втором туре выборов. Хотя и не столь важные, как консульские и преторские, прошедшие накануне, они были не лишены увлекательности. Гражданам Рима предстояло избрать тридцать четыре должностных лица: двадцать сенаторов, десять трибунов и четырех эдилов. Кандидатов и их сторонников оказалось столько, что управлять ходом выборов было крайне затруднительно. Когда голоса аристократов значили не больше, чем голоса простых людей, могло случиться все что угодно.
В
