Август Цесарец - Золотой юноша и его жертвы
Капитан, воодушевившись, хотел еще что-то сказать, но Панкрац, усмехаясь, его прервал:
— Плохой пример вы привели, капитан, меньше всего я представляю себя Лазарем!
— Хорошо, допустим, вы не такой! Еще менее вероятно, что вы мне позволите, с этой точки зрения, считать идущими по ложному пути Лазаря и вашего деда, и Йошко, и Васо, и вашу бабушку, и Мицу, да кого угодно! Тем не менее это так! Все они в большей или меньшей степени, благодаря то ли своим заслугам, то ли заслугам деда, добились определенного положения, в большей или меньшей степени имеют возможность неплохо жить! Но что их жизнь в сравнении с жизнью крупной буржуазии? И все же все они поклоняются фетишу, возведенному буржуазией в принцип культуры: деньгам и частной собственности! И как когда-то Йошко… не знаю, как сейчас… они склоняются перед властью… я уже не говорю о Васо, который, если можно так выразиться, продал власти свою душу, как Фауст Мефистофелю! Разве вы не видите, разве не видите, — поскольку Панкрац снова смотрел на гувернантку, капитан старался всеми силами удержать его внимание, — в чем трагедия старого Смуджа? О да, нельзя отделаться снисходительной улыбочкой, видя, как он плачет, вспомнив о театре и продав кларнет. У меня, впрочем, это не выходит из головы… Вероятно, он сам осознал, насколько ложным был избранный им путь… понял всю тщетность своего поступка, когда свернул с прекрасного пути служения искусству и встал на путь служения торговле!.. Да, не смейтесь! Пусть бы в материальном отношении он жил более стесненно, но, оставаясь кларнетистом, он никогда бы не пережил тех мук, которые ему пришлось испытать как торговцу, его бы не терзали всякие Блуменфельды, Ценеки и Крали… Почему вы не можете предположить, что вчера в его сознании, пусть и смутно, промелькнули именно эти мысли?
Панкрац от души рассмеялся и, отрицательно покачав головой, заметил:
— Прежде всего, это означало бы, что все мы на ложном пути, кроме него, ибо он единственный осознал, что выбрал неверную дорогу! Оставьте, капитан, прошу вас! Слишком большое значение придаете вы этому слабоумному!
— Отчего же слабоумному? — удивился капитан, почти оскорбившись. — Впрочем, я уже давно заметил, извините меня, что вы его не любите!
— Да за что мне его любить? — возмутился Панкрац, но тут же вскинул голову и посмотрел на гувернантку, которая снова повернулась к ним лицом. — Любить можно девочек, а не выживших из ума стариков!
Капитан промолчал, не уверенный, стоит ли продолжать. Но, вспомнив, что ему вчера доверительно сообщил нотариус, — как удачно для Панкраца решился вопрос с завещанием деда, — он не удержался, чтобы не заметить:
— Не такую любовь я имел в виду! Но все же вы, наверное, не сможете отрицать, что по отношению к вам он всегда был добр, оплачивал ваше учение, а вероятно, и сейчас это делает!.. Следовательно, от вас требуется чуть больше благожелательности и внимания…
Он не успел закончить, как Панкрац, махнув рукой, прервал его. Упрек капитана тут же напомнил ему о том, что он так тщательно старался скрыть от него, собираясь скрывать и дальше, а именно: как старик в случае с Ценеком настаивал на полном признании! Для чего? — с самого начала этот вопрос занимал его больше всего остального — и рыданий деда, и его театра. Может, он не верил в то, что можно выиграть, огульно все отрицая, или это был старческий страх перед новым грехом и последующим наказанием на том свете, приближение которого в связи с болезнью, — вообще-то он никогда не был особенно религиозен, но разве не мог стать таковым под конец? — он предчувствовал? Как бы там ни было, Панкрац видел во всем этом то же самое, что, со своей стороны, находил и Йошко: старый, признаваясь во всем и тем принося себя в жертву, хочет спасти Йошко от дальнейших его, Панкраца, вымогательств! Конечно, а кроме того, разве дед посчитался бы с ним, составляя свое завещание, если бы не бабка? Твердо убежденный в этом, Панкрац сказал:
— Оставьте, капитан! Если я что-то и имел от него, то он от меня еще больше! Искренне вам скажу, кто он мне? Ни капли его крови не течет в моих жилах, а если бы и текла? Разве просили мы своих родителей производить нас на свет? А уж если они это сделали, расплатившись за миг наслаждения, в их обязанность входит и забота о нас! Обо мне не радели ни мать, ни отец, хотя и должны были; и если бабка виновата в том, что я появился на свет, то в том, что у меня были такие родители, которые мне оставили с гулькин нос, виноваты они оба: и дед, и бабка! Старому не терпелось избавиться от моей матери, поэтому выдал ее замуж за какого-то доходягу, после смерти которого только и осталось что несколько сапожных шил!
Паразитическая идеология в чистом виде! — подумалось капитану. Слова Панкраца были ему крайне неприятны, но что он мог сказать в ответ? Он молчал. Между тем Панкрац, не заботясь о том, какое впечатление произвели его слова на капитана, — возможно, ему было важнее мнение о нем гувернантки, которая могла его слышать, странно, она как-то холодно снова отвернулась! — еще раз подтвердил сказанное:
— Да, вот так! Но оставим эти глупости, есть много других! — бросил он с вызовом. — Вы, следовательно, считаете, что все те, кто в чем-либо следуют за буржуазией, находятся на ложном пути? Или, как еще можно понять ваши слова, вы считаете, что Смудж и Йошко поддались заблуждению, стремясь к богатству; заблуждение это уже потому, что они не могут тягаться с самыми богатыми людьми! Другими словами, зачем становиться буржуа, если ты не можешь стать Рокфеллером или Ротшильдом? Позвольте, капитан, — рассмеялся Панкрац, — для меня это означает то же самое, как если бы вы сказали, что ни для кого, в том числе ни для вас, не имеет смысла быть умным, если нельзя стать гением, скажем, как ваш Гете!
— Это не одно и то же! — подумав, возразил капитан. — Умный человек не живет за счет эксплуатации и разорения других, как это делают богачи; нередко случается, что наиболее умные используются богачами в тех же целях, что и самые глупые! Вот почему необходима солидарность интеллигенции и рабочего класса… В противном случае… как это вы сказали? Да, я вовсе не утверждал, что для буржуя нет смысла быть буржуем, если он не может стать Рокфеллером! Нет, до тех пор, пока он не достиг его уровня, он все еще должен рассчитывать на себя. Так, можно сказать, живут и ваш дед, и Йошко, и Васо, да и вы! Наряду с этим, остается два отрицательных момента: во-первых, капитала для такой роскошной жизни, которую может себе позволить, скажем, Рокфеллер, у вас нет, а во-вторых, средства, которые вы все же имеете, оставляют за бортом тысячи других, у которых нет ничего и которые, хотя… банально об этом говорить, но это правда!.. в сущности, создают все! Я понимаю, пока вас не возмущает несправедливость, существующая на одной стороне, там, где бы она должна была вас касаться, ибо вы с ней связаны пуповиной, до тех пор она вас не будет касаться ни на другой стороне, по отношению к которой у вас все же есть определенные преимущества! А меня, как видите, это все возмущает! Этим я не хочу сказать, что общество должно развиваться так, чтобы в нем каждый мог стать Рокфеллером! Нет, хотя бы и потому нет, что для меня ни в коей мере не могут служить идеалом никакие материальные блага, если они достигнуты ценой жертв и страдания других людей. Я мечтаю о таком времени и верю, что оно придет, когда не нужно будет бороться за материальное благополучие и не будет больше конкуренции, а у всех появится возможность жить по-рокфеллеровски; с рокфеллеровскими средствами, но с совсем иными жизненными устремлениями! Да, цели и образ жизни были бы совсем иными!.. Грубые материальные интересы больше бы не довлели над людьми, а во всем, сударь, чувствовалось бы больше души! Больше души! — Голос капитана зазвенел, но тут же и погас. — Поверьте, тогда бы не случилась трагедия, которую, если не вы, то все остальные Смуджи, пережили и с Ценеком, и с Кралем, и с Блуменфельдом, а возможно, и каждый друг с другом! Это все нарывы капиталистического общества, где всем нам тесно; даже обладая чем-то, мы стараемся потеснить других, тесним, боремся и душим друг друга. А земной шар огромен, и места на нем хватило бы всем!
— А-ах! — зевнул Панкрац, не слушая больше капитана и продолжая наблюдать за гувернанткой, собравшейся, вероятно, уходить; сейчас она встала и, не взглянув на них, увела ребенка. — Не пора ли и нам? Время уже! — поднялся и он; ему показалось, что гувернантка изменила к нему свое отношение, несмотря на это, он решил последовать за ней. Но она направилась в другую сторону, и он передумал; упершись коленом в скамью, стал смотреть куда-то вдаль. — Вы, капитан, настоящий пророк! — все еще думая о гувернантке, сказал он несколько рассеянно, но бодро. — Но все это, как я уже сказал, химера!
— Химера! — повторил капитан, вставая, и продолжил возбужденно; — Но за ней скрывается столько, столько… впрочем, что молодые понимают под словом химера? Хотя бы у молодежи должен быть идеал!
