Анатолий Марченко - Звезда Тухачевского
— Вы — фея, — не то вопросительно, не то утвердительно тихо произнес он и больше ни на шаг не отходил от нее.
Анна Васильевна подарила ему свою фотокарточку: фотограф запечатлел ее на балу в Морском собрании. А вскоре знакомый офицер сказал ей с таким значительным видом, будто сообщал великую тайну:
— А я видел ваш портрет у адмирала Колчака в каюте.
— Ну и что же? — пожала хрупкими плечами Анна Васильевна. — Этот портрет есть не только у него.
— Да, но в каюте Колчака ваш портрет — единственный.
Потом Колчак уехал в Севастополь. Расставание было тяжким и горьким. Проводить Колчака на вокзал пришло много людей, знакомых и незнакомых. И в первый раз за все время их встреч Анна Васильевна сказала ему:
— Я люблю вас, — и даже не смутилась при этом, боясь, что смущение даст ему повод считать ее слова неискренними.
— Я не говорил вам, что люблю вас, — казня себя признанием запоздалой вины, произнес Колчак.
— Нет, это я говорю: я всегда хочу видеть вас, всегда о вас думаю, для меня такая радость видеть вас, — трепетно и отважно произнесла Анна Васильевна, с ужасом понимая, что все слова, которые она сейчас произносит, — вовсе не те, которые могли бы во всей полноте выразить ее чувства.
Сейчас он не видел ее глаз, они были скрыты от его взора вуалью, но в голосе ее звучала такая неподдельная искренность, что у Колчака не осталось никаких сомнений: эта женщина никогда не предаст его, даже если он взойдет на Голгофу.
— Я вас больше чем люблю, — сдерживая неистовый порыв чувств, лаконично сказал он, и она поверила в то, что он произнес.
Прошло полмесяца, и однажды на дачу к Анне Васильевне пришла горничная жены Колчака. Она была не одна: за ней послушно шел рослый матрос, и по надписи на бескозырке Анна Васильевна поняла, что тот служит на Черноморском флоте. Сердце ее вздрогнуло.
— Его превосходительство велели передать вам письмо и просили ответа, — густым басом произнес матрос.
Конверт с письмом был объемистый. Анна Васильевна, на несколько минут уединившись в гостиной, вскрыла его, стремительно пробежала текст. Читать внимательно не было времени, ей нужно было проводить мужа, возвращавшегося на свой корабль, да и матрос, судя по всему, спешил. На крохотном листке бумаги она черкнула несколько строк, вложила его в конверт и отдала матросу.
Письмо адмирала начиналось словами: «Глубокоуважаемая Анна Васильевна» и кончалось: «Да хранит Вас Бог. Ваш А. В. Колчак». Из письма явствовало, что он принимался писать его несколько раз — в Ставке у царя, потом в Севастополе, на корабле, когда предстояло вступить в схватку с немецким крейсером «Бреслау». Колчак писал о том, как идет его служба, но главнее для Анны Васильевны были строки о том, как он мечтает когда-нибудь вновь увидеть ее. Тон письма казался сдержанным, но в каждом слове будто бы билась энергия его чувств.
О том, как идет его жизнь на Черном море, Колчак писал кратко, но все же суть этой жизни можно было себе представить.
Прибыв в Севастополь, он со всей энергией взялся за службу. Он жаждал, чтобы флот, который он принял, стал образцовым.
Письма от Колчака приходили часто. Друг Анны Васильевны, передававший ей его послания, как-то спросил: «Что же из всего этого выйдет?» Она ответила, что письма он шлет не только ей, но и жене. «Да, — прозвучало в ответ, — но только те письма тоненькие, не в пример вашим».
Анна Васильевна сочла честным признаться Софье Федоровне в том, что получает письма от Колчака. Та держала себя, по крайней мере внешне, невозмутимо и с достоинством, но во взгляде ее умных добрых глаз словно бы читалось: «Я все понимаю, вот увидите, Александр Васильевич разойдется со мной и женится на вас».
Осенью 1916 года, после ужасного взрыва на броненосце «Императрица Мария», Анна Васильевна, уже в Петрограде, получила через Генеральный штаб новое письмо Колчака. Уже по почерку она поняла, что адмирал потрясен случившейся трагедией. Колчак писал, что во время первого взрыва он был на «Императрице Марии».
«Я распоряжался совершенно спокойно, — сообщал он, и его нервное возбуждение, разительно отличавшееся от этих бесстрастных слов, будто током передавалось Анне Васильевне. — И только вернувшись, в своей каюте понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба… Я любил этот корабль, как живое существо, я мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе».
И вот — встретились. Только не на палубе — на грешной земле.
Колчак, как бы угадывая ее мысли, заговорил стремительно, отрывисто, и она, слышавшая то, о чем он говорил сейчас, уже не один раз и прежде, не перебивала его, вновь завороженная не столько сутью его откровений, сколько искренностью того, что он произносил.
— Мой триумф и моя трагедия — Севастополь! — все более распаляясь, говорил он, и Анне Васильевне казалось, что Александр Васильевич совсем позабыл о ней и нет для него сейчас ничего, кроме моря, Севастополя, кораблей… — В Севастополе было спокойней, не то что на Балтике. Мы все время выходили в море, а ведь балтийцы месяцами стояли в портах, которые кишели немецкими и большевистскими агентами. Особенно Гельсингфорс. Я постоянно информировал команды кораблей о развитии событий в столице. А пятого марта провел парад войск по случаю победы революции и первым принял присягу на верность новому правительству.
— Кажется, вы едва ли не записались в большевики? — вдруг лукаво спросила Анна Васильевна: ей хотелось сбить накал его воспоминаний. — При вашей поддержке торжественно захоронили останки лейтенанта Шмидта, взяли под арест членов императорской фамилии, проводили обыски в их крымских имениях… — Анна Васильевна судорожно решала, высказывать или нет вдруг пришедшую ей в голову мысль, которая могла кровно обидеть его. Однако, желая быть с ним всегда предельно откровенной, все же решилась: — Простите меня, Александр Васильевич, может быть, своим женским сердцем я не могу понять всей полноты и сложности происшедших перемен. Но объясните мне, глупой женщине, как можно вмиг отречься от всего, чему еще вчера поклонялись, чему клялись в верности по гроб жизни?
Несмотря на то что Анна Васильевна многое недоговаривала и не называла его в числе способных отрекаться, Колчак понял глубинный смысл ее вопроса.
— Едва ли не записался в большевики?! — с досадой и даже обидой воскликнул он. — И вы можете даже предполагать такое? Вы же первая возненавидели бы меня за такой шаг! Большевики — мои заклятые враги! Я не предавал свою веру, не был клятвопреступником. Монархия сама предала нас!
Он едва не задохнулся от своих запальчивых слов.
— Успокойтесь, Александр Васильевич. — Анна Васильевна умоляюще взглянула на него. — Я верю в вас…
— Большевики своей пропагандой не сразу разложили мой флот, — после длительного молчания с гордостью произнес Колчак. — Мы продолжали сопротивляться немцам, команды кораблей всецело мне доверяли. А ведь под моим началом было двадцать восемь крупных кораблей! Мы даже послали делегацию из трехсот человек на Балтийский флот для агитации за продолжение войны с Германией до победного конца. Я прямо заявил на митинге, что Черноморский флот, если он оставит партийные распри и не будет противопоставлять матросов офицерам, сможет спасти родину. Мою речь встретили овацией, меня несли на руках!
— Александр Васильевич, вы, верно, и не догадываетесь, в какой момент я полюбила вас еще крепче, и то была не просто земная любовь. То была еще и гордость за вас, которая так возвышала и меня! Будто это именно я и совершила тот блистательный поступок, который совершили вы!
Колчак задумался, пытаясь угадать, о каком его поступке она говорит, и на его лице изобразилась растерянность.
— Господи, неужели вы не догадываетесь? — удивленно всплеснула она руками. — Да это же кортик! Понимаете, ваш кортик!
Колчак благодарно улыбнулся; Анна Васильевна и впрямь побудила его вновь испытать гордость за тот свой поступок, который всегда возвышал и его самого в собственных глазах.
Двадцать седьмого мая 1917 года в Севастополе вдруг объявились представители Балтфлота. Вслед за ними прибыли посланные из Москвы большевики. Их напутствовал Свердлов. «Севастополь должен стать Кронштадтом юга», — склонный к неожиданным и красивым метафорам, не единожды произнес он и сам порадовался за себя: крылатая фраза собственного изобретения и вполне соответствует стилю революции. Прибывшие большевики с ходу пошли в яростное наступление с помощью своих, столь любимых ими митингов. «Черноморский флот покрыл свои знамена позором: он ничего не сделал для революции!», «Колчак — крупный землевладелец юга, ставленник контрреволюции, он лично заинтересован в захвате проливов. В Севастополе зреет заговор против революции» — и тому подобное, в том же духе. Нескончаемая агрессивная агитация завораживала матросские головы, опьяняла, побуждала к насильственным действиям.
