Евгений Салиас - Петровские дни
Гости князя съехались довольно поздно. Было обычаем, что картёжная игра должна происходить в позднее время и ночью, а не средь бела дня. Играть при солнечном свете считалось совершенно неприличным. Почему, собственно, никто этим вопросом не задавался и никто не знал. Вместе с тем многие записные игроки переставали играть, когда благовестили к заутрене, одни — считая это грехом, другие — боясь худой приметы.
XXIII
В этот день картёжного сборища, задуманного исключительно для Сашка, князь заметил, что племянник особенно радостно настроен, но на его вопрос о причине такого настроения Сашок ничего не объяснил, хотя успел снова побывать у Квощинских в качестве жениха.
Разумеется, чтобы вечер был вполне забавен и чтобы для племянника зрелище было вполне любопытное и поучительное, князь просил к себе гостей без разбора, кто только желает. И когда у него просили дозволения привести с собой и представить кого-либо из хороших благоприятелей, то князь, глядя в лицо говорящего, думал:
"Хороши, должно быть, твои благоприятели! Вроде тебя самого. Того и гляди, что вы, голубчики, за ужином ложку или вилку в карман спрячете…"
И затем он прибавлял:
— Сделайте такое одолжение. И одного приятеля, и хоть десять. Лишь бы только был играющий!
Когда гости собрались, князь, конечно, отлично знал, что в числе прочих есть и "настоящие" игроки, или, как он их называл, "подтасовочных дел мастера".
Один гость тотчас же привлёк к себе внимание хозяина. Человек этот познакомился с князем особенно, а именно через племянника, и был, таким образом, не с улицы.
Это был капитан Кострицкий, с которым Сашок давно встречался в доме Маловой, но который на него не обращал прежде никакого внимания, а с той минуты, как Сашок поселился у богача дяди, Кострицкий сразу переменил с ним обращение. Он стал предупредительнее и любезнее и в несколько дней, ежедневно заезжая к Сашку в гости, якобы случайно и по дороге, постарался сблизиться с молодым человеком, а затем попросил себя представить и князю.
Князь, опытный и проницательный человек, познакомясь с Кострицким, тотчас же объяснил племяннику:
— Ну, милый мой, остерегайся этого! Это гусь!
Сашок, не считая Кострицкого дурным человеком, а просто весёлым и болтливым, вместе с тем очень любезным, спросил у дяди объяснения этого слова.
— Я тебе говорю, что это, наверное, гусь.
— Да что же это значит, дядюшка? — спросил Сашок.
— Не знаю, дорогой! Так по-русски сказывается, даже восклицается: вот так гусь! Хотя птица гусь никогда не бывала замечена в предосудительных каких поступках, а, напротив того, прославилась в истории человечества тем, что спасла от неприятельского нашествия знаменитый город Рим. Ты об этом не слыхал, потому что о многом никогда не слыхивал.
В этот вечер Кострицкий в числе приглашённых почему-то особенно не понравился князю. У него была черта, которую князь Козельский не прощал никому. Кострицкий заявил ему, что он — древнейший дворянин Киевской губернии, что его предки ещё при Владимире Святом существовали.
Затем тот же капитан хвалился своими родственниками, приятелями и связями в Петербурге, говорил, что всё, что есть сановного в Москве, — его хорошие знакомые, и очень жаль, что из них никого нет у князя на вечере.
Затем Кострицкий успел похвастать и своими победами над прекрасным полом, говоря, что нет такой женщины на свете, которой бы он не сумел, если захочет, понравиться. Одним словом, в какие-нибудь полчаса беседы с князем Кострицкий так себя отрекомендовал, что гостеприимный хозяин решил непременно, во что бы то ни стало, проучить поздоровее нахального капитана.
И князь Александр Алексеевич всё своё исключительное внимание обратил на Кострицкого.
"Заставлю я тебя, так ли, сяк ли, продуться в пух и прах! Голого отпущу от себя! Мундир, саблю и кивер — и те заставлю поставить и проиграть!"
И около полуночи за отдельным столом сели играть в "фараон" князь, его племянник, Кострицкий и Романов. Последний, явившийся поневоле, вследствие усиленных просьб князя, собирался тотчас же уехать, говоря, что ему, как должностному лицу, не подобает быть на противозаконных вечерах. Князь всячески упрашивал друга остаться хотя бы только до ужина, а после ужина, когда начнётся настоящий "газарт", он будет им отпущен.
Князь предупредил Романова, а равно объяснил и племяннику, что они должны понемножку отстать от игры и он уже будет один продолжать с капитаном. Они так и поступили. "Фараон", который затем продолжал князь с капитаном, был уже, собственно, не настоящим, а совершенно изменённым. Благодаря некоторым условиям, предложенным князем и принятым Кострицким, "фараон" превратился в "Агафью", то есть в одну из самых отчаянных азартных игр.
Самоуверенный капитан почему-то считал князя Козельского человеком недалёким, наивным и был глубоко уверен, что он в этот вечер, играя с богачом, выиграет у него страшную сумму. Подозревать, что сам хозяин сел за стол именно с той же целью, хотя по другим побуждениям, он, конечно, никак не мог.
Разумеется, жадность и погубила Кострицкого. Он соглашался на всякие ставки, шибко выигрывал и проигрывал. Иногда он выигрывал сразу такую сумму, что мог бы благополучно прожить на неё беспечно года два, но не останавливался, продолжал и проигрывал снова. Если бы князь в иную минуту потребовал расчёта немедленно, то, конечно, у Кострицкого не нашлось бы нужных денег не только в кармане, но и дома в столе или сундуке.
Однако часов в одиннадцать вечера весёлый и бойкий пред тем капитан сидел за столом уже сильно бледный… Его собственная жадность и "наивность" хозяина дома, позволившего ему делать ставки на веру очень крупные, его подвели… Он зарвался далеко через край и совсем "зарезался". Отыграться уже не было возможности. Он "сидел" в семнадцати тысячах. А съездить и привезти ещё можно было не более полутора. Оставалось одно спасение. У него был дом в Москве, на Дмитровке. И этот дом был им заявлен после проигрыша семнадцатой тысячи и предложен князю на словах, вместо наличных якобы денег…
Александр Алексеевич "наивно" согласился считать дом в пятнадцать тысяч, и "Агафья" продолжалась… И через час дом остаётся за князем плюс наличные семнадцать тысяч, которых, однако, налицо не было.
Когда наступило время садиться ужинать, Кострицкий, уже мертвенно-бледный, собрался домой, но князь его не пустил.
— Что вы! Что вы! Разве можно… После ужина я вам дам отыграться! — сказал он весело.
— Не могу, князь… У меня больше ничего нет… И достать негде… — произнёс капитан сдавленным от волнения голосом.
— Пустое. Надумаем… Да стойте… Вот! Надумал… — И князь сказал капитану несколько слов на ухо… Кострицкий изумился и стоял как вкопанный.
— Разве нету? Вы же говорили, что у вас этого добра много…
— Есть… Но… Есть… Но, право, я не знаю…
— Подумайте. Обсудите всё. За ужином, — рассмеялся князь. — А там, если заблагорассудится, поезжайте и привозите… Согласен считать в сорока тысячах. И если проиграю, то доплачу вам восемь… А если выиграю, то… зависит, как и что… Может быть, удовольствуюсь этим выигрышем, а долг наличными и дом останутся за вами… Прощу.
— Как простите? — вскрикнул капитан, преобразясь.
— Да так… Что же мне вас грабить.
— Вы благородный человек, князь, — вскрикнул снова Кострицкий. — Я решаюсь и еду сейчас. Вы не успеете поужинать, как я буду здесь.
XXIV
Уже около полуночи, когда Настасья Григорьевна спала сладким сном, в её небольшом доме раздался стук и шум. Кто-то стучал отчаянно в подъезд, потом и в ворота, а затем уже начал стучать и в окошки. Услыхавшая первою и поднявшаяся горничная приотворила окно и от страшной темноты на улице не могла увидать и различить никого, но по голосу узнала капитана Кострицкого.
— Отпирай скорей! — крикнул он.
Горничная разбудила лакея, послала отворять дверь подъезда, а сама побежала в спальню барыни.
Настасья Григорьевна, уже разбуженная шумом, сидела на постели и спросонья имела вид совершенно перепуганный.
— Пожар?! — воскликнула она при виде горничной.
— Никак нет! Митрий Михалыч стучится. Андрей уже отворяет им.
— Да что такое? Что ему нужно?
— Не знаю-с… Только в окно мне закричали: "Отпирай!" И голос такой у них отчаянный… Должно, приключилось что-нибудь.
В ту же минуту раздались по квартире скорые шаги капитана. Он вошёл в спальню, крикнул на горничную: "Пошла вон!" — и опустился в кресло около постели женщины, как если бы пробежал десять вёрст без передышки.
— Что такое?! — ахнула Настасья Григорьевна. Капитану случалось оставаться у неё ночью, но не являться так, вдруг…
Кострицкий закрыл лицо руками, потом провёл ими по голове, а потом замахал ими на женщину. Жест говорил такое, что сразу и сказать нельзя. Целое происшествие! Событие внезапное и страшное.
