Нил Стивенсон - Смешенье
В отличие от моего товарища Иеронимо я не горазд красиво излагать мысли и расскажу лишь, что в одном из таких походов многие мои сородичи заболели и умерли. Все в нашем племени – великие воины. Однако в том переходе мы так ослабли, что на горном перевале не смогли отбиться от дикарей, никогда не слышавших слов Пророка. А может, они слышали эти слова, но не вняли им, что ещё хуже. Короче, у них есть обычай, по которому юноша не считается взрослым и не может жениться, пока не оскопит врага и не принесёт верховному жрецу орхидеи его мужественности. Итак, мужчин моего племени, не умерших от болезни, выхолостили – всех, кроме меня. Я ехал позади каравана, чтобы предупредить, если на нас нападут сзади. Подо мной был великолепный скакун. Заслышав звуки сражения, я поскакал вперёд, моля Аллаха даровать мне смерть в бою. Однако, приблизившись, я услышал крики: вопили те, кого холостили, но я различил, как мой брат, уже кастрированный, зовёт меня по имени. «Ниязи! – кричал он. – Скачи прочь! Встретимся в караван-сарае Абу Гашима! Ибо отныне ты будешь мужем наших жён, отцом наших детей, Ибрагимом нашего рода!»
Из девяти слушателей восемь замерли в уважительном молчании, Джек же выставил ладони, словно чаши весов, покачал ими и опустил одну.
– Похлеще, чем дать язычникам отрезать себе муде.
Ниязи впал в ярость (что удавалось ему очень хорошо) и кинулся на Джека более или менее как леопард. Джек плюхнулся на зад и упал на спину, что было больно, поскольку она по-прежнему представляла собой один сплошной струп. Он изловчился коленями упереться Ниязи в рёбра и оттолкнуть того со всей силой. Ниязи рухнул навзничь, завопил, как перед тем Джек, и тут же его прижали к палубе Евгений и Габриель Гото. Прошло несколько минут, прежде чем он снова успокоился.
– Приношу извинения, – сказал египтянин со всей серьёзностью. – Я забыл, что ты претерпел ещё худшее увечье.
– Худшее? С какой это стати? – спросил Джек, всё ещё придумывая, как бы встать, не разодрав спину окончательно.
Ниязи повторил жест Джека с ладонями-весами.
– Мои сородичи по-прежнему могут, но не хотят, а ты хочешь, но не можешь.
– Удар засчитан, – пробормотал Джек.
– Поэтому теперь я вижу, что ты не обвиняешь меня в трусости, а значит, тебя можно не убивать.
– Воистину ты князь меж торговцев верблюдами, Ниязи, и как никто достоин стать Ибрагимом своего рода.
– Увы! – вздохнул Ниязи. – Я ещё не сумел оплодотворить ни одну из сорока своих жён.
– Сорока! – воскликнули разом несколько голосов.
– Считая нескольких, которые у меня уже были, тех, что мы купили в дороге и отправили домой другим путём, и тех, чьи мужья стали евнухами по вине дикарей, выходит около сорока. И все ждут меня в предгорьях Дар-Нуба.
Взгляд его затуманился, а внизу под рубашкой обрисовалась внушительная выпуклость.
– Я соблюдал себя, – объявил Ниязи, – воздерживаясь от греха Онана, даже когда ифриты и суккубы искушали меня в ночные часы. Ибо, изливая семя, я умерил бы свою ярость и ослабил решимость.
– Ты не добрался до караван-сарая Абу Гашима?
– Напротив. Я приехал туда и стал дожидаться сородичей, понимая, что ожидание будет долгим: люди, претерпевшие такое увечье, не смогут подолгу ехать на верблюдах. Через две ночи с верховьев Белого Нила пришёл караван, нагруженный слоновой костью. Арабы-караванщики увидели моё искусство в обращении с верблюдами и предложили мне пойти с ними погонщиком до Омдумана, лежащего в трёх днях пути к северу. Я согласился и наказал Абу Гашиму передать моим братьям, что вернусь меньше чем через неделю.
Однако в первую же ночь арабы скрутили меня и надели мне ошейник. Полагаю, они хотели оставить меня при себе в качестве погонщика и мальчика для утех. Однако, не доходя до Омдумана, они остановились в неком оазисе неподалёку от турецкого каравана. Начался обычный торг: арабы сложили в кучу товары, которые хотели обменять (по большей части слоновую кость), между двумя лагерями и удалились. Турки осмотрели добро, оставили свой товар (табак, ткани, железо в слитках) и удалились. Так продолжалось долго. Наконец меня добавили к груде арабского товара. Турки вышли и забрали меня со всем арабским добром, а клятые арабы забрали турецкое добро, после чего оба каравана пошли своей дорогой. Турецкий добрался до Каира, и там я попытался бежать, зная, что мои сородичи в определённое время года (а именно в августе) будут в Хан-аль-Халили. Увы, меня выдал другой невольник. Позже я оторвал ножку от табуретки и забил его до смерти. Турки поняли, что в Каире со мной сладу не будет, и продали меня алжирскому корсару, зашедшему в порт с грузом белокурых кармелиток.
Джек вздохнул.
– Есть в невольничьих историях некое однообразие, некий бесконечный повтор, так что я (кстати, о белокурых невольницах) временами готов согласиться с милой Элизой, не одобрявшей эту практику в целом.
– Насколько я понял из твоих рассказов, тоже не лишённых повторов, – заметил Даппа, – она осуждала рабство по причинам моральным, а не потому, что невольников скучно слушать.
– Я бы тоже выдумал какие-нибудь разэдакие резоны, если бы коротал время за вышивкой и купаниями.
– Я не знал, что ворочать деревянным веслом – столь большая нагрузка для твоего интеллекта, – сказал Даппа.
– Пока английская лихорадка не прогнала французскую хворь, никакого интеллекта у меня не было. Когда я буду богат и свободен, то выдумаю сто и один довод против рабства.
– Достанет и одного, – процедил Даппа.
Джек почувствовал, что надо сменить тему, и повернулся к Врежу Исфахняну, который сидел на корточках, курил турецкий табак и наблюдал за беседой.
– О, по сравнению с прочими моя история тривиальна, – сказал Вреж. – Как ты, вероятно, помнишь, мой брат Артан разослал в разные места письма с вопросами касательно рынка страусовых перьев. Ответы убедили его, что бедственное положение нашей семьи можно поправить, если наладить оборот товаров через Северную Африку. С этой целью меня отправили в Марсель. Оттуда па каботажных судах я попытался добраться вдоль Балеарского побережья Испании до Гибралтара, где предполагал начать переговоры с торговцами. Однако я не предусмотрел, что прибрежные воды южнее Валенсии кишат пиратами-маврами, чьи предки некогда владели Андалусией. Они знают укромные бухточки и мели, как…
– Ладно, ладно, ты убедил меня, что это и впрямь рядовая история галерника, – сказал Джек, подходя к борту и (очень осторожно) потягиваясь. Он взял бурдюк и выжал в рот струйку затхлой воды, потом встал на скамью, чтобы осмотреть скользящую вдоль борта Мальту. Он только сейчас осознал, что остров маленький и надо разглядеть его, пока можно. – Я, собственно, о другом: как ты оказался на моей скамье?
– Неумолимое течение невольничьего рынка прибило меня к Алжиру. Хозяин узнал, что я умею не только грести, и посадил меня счетоводом на базаре, где корсары продают и обменивают награбленное. Позапрошлой зимой я познакомился с Мойше, когда тот расспрашивал о рынке фьючерсов на выкуп невольников. Мы много беседовали, и передо мной начали вырисовываться очертания его плана…
Он рассказал тебе про Иеронимо и вице-короля?
– Нет, о них я узнал в ту же ночь, что и ты.
– Так как же ты говоришь, что начал понимать его план?
– Я понял основной принцип: что кучка невольников, по одиночке имеющих минимальную рыночную цену, может заметно подорожать при разумном объединении в коллектив… – Вреж покачался на пятках и скривился, щурясь от солнца. – На вашем ублюдочном сабире трудно подобрать слова, но план Мойше состоял в том, чтобы синергетически организовать добавленную стоимость различных конкурентоспособных характеристик в виртуальную общность, чьё целое больше суммы составных частей…
Джек непонимающе таращил глаза.
– По-армянски выходило куда лучше, – вздохнул Вреж.
– Как же ты оказался на самом дне невольничьего рынка? – спросил Джек. – Знаю, что твоя семья не самая богатая, по мне казалось, она заплатит сколько угодно, чтобы выкупить тебя из Алжира.
Лицо Врежа застыло, как будто он узрел Медузу-Горгону на высоком берегу Мальты. Джек понял, что по армянским меркам вопрос бестактный.
– Ладно, – сказал он. – Ты прав, не важно, почему родные не могут или не хотят тебя выкупить. – И, поскольку Вреж всё равно молчал, добавил: – Больше не буду спрашивать.
– Спасибо. – Вреж выдавил это слово, как будто горло ему стискивала гаррота.
– И всё равно удивительно, что мы оказались за одним веслом, – продолжал Джек.
– Зимой Алжир кишит несчастными галерниками, мечтающими измыслить путь к свободе. – Голос Врежа по-прежнему звучал сдавленно, однако бешенство, или горе, или что там на него накатило, постепенно шло на убыль. – Поначалу я счёл Мойше одним из таких прожектёров. Однако по мере наших бесед я понял, что он человек умный, и решил связать с ним свою судьбу. Когда же я узнал, что у Мойше есть сосед по скамье, Джек Шафто, то увидел в этом знак Божий. Ведь я твой должник, Джек.
