Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
— Да ладно вам, умывайтесь. Мы кое-какую закуску привезли. Проголодались?
Но и без слов было видно, как нищенски голодны были эти театральные девицы.
Нечасто, но все‑таки Савва Тимофеевич бывал в борделях — девицы там выглядели сытнее. Девки быстренько за ширмой спиртом стерли краски, припудрились, отчаянно взлохматились, и сейчас здесь стало как в пропойном трактире. Спиртовой дух перешибал и запах коньяка, и привкус шампанского. А с телятиной и осетриной чего было церемониться? Откуда‑то взявшимися ножами быстренько покромсали, разложили все на самодельно размалеванных афишах — видно, не было денег на типографию. Вот тебе и богатейший дом Алексеевых!
Но Костенька говорил с неподражаемым апломбом:
— Мои милые, непревзойденные дамы! Представляю вам своего друга детства — Савву Тимофеевича Морозова. Прошу любить и жаловать. Любить! Как любите меня.
Девицы плохо разбирались в купеческих делах, точнее, и фамилий‑то громких не знали, потому что одна с непревзойденной простотой спросила:
— Вы тоже актер?
Морозову не оставалось ничего иного, как ответить:
— Актерствую с божьей помощью.
Константин продолжал витийствовать:
— Он как Сумбатов, миллионами ворочает!
— И тоже проигрывает?.. — был истинно актерский ужас.
— Нет, иногда и выигрывает.
— Слава те, Господи! — радовались за него.
— Вся жизнь — игра, так ведь?
— А уж женская‑то жизнь.
Чуть-чуть нервная грусть проскользнула, но мэтр все расставил по своим местам:
— Лялина, перестань кривляться! Книпперок, дырку проглядишь на госте! Андре-ева! Да он же не свататься пришел! Неужели такой солидный человек ходит в холостяках?
Легкое разочарование, прикрытое игривостью:
— А я‑то думала!
— А я размечталась. Мол, без грима на колени к нему сяду!
— Как на трон, как на трон!
Если и было какое первоначальное смущение, так оно под эти ахи и охи быстрее спиртного духа испарилось. Кабаком уже не пахло. Шампанским! Залитым осетром. Коньяком вперемешку с сельтерской. Ну, и бабами, бабами, конечно. Молодыми и славными в своей нищенской наивности.
Стало быть, и ночь выдалась славная.
Да что там — прекрасная ночь!
На следующий день он приехал в четвертом часу обедать. Зинаида Григорьевна устроила скандал.
— Где ты сутки пропадал?
Он не привык к допросам. Даже не поцеловал жену, буркнул:
— У Кости Алексеева. Какое это имеет значение — где?
— Ах, уже и значения нет! А я тут стирай пеленки!..
Вслед за Тимошей, Машей недавно и Люлюта появилась, стало быть, и новые пеленки. Но когда она стирала сама, да и всерьез‑то детей воспринимала? Вокруг хозяйки столько крутилось горничных, нянюшек и разных советчиц, что немудрено и запамятовать. Он напомнил:
— Если ты уж таких графских. или там баронских!.. кровей, так я еще десяток бездельниц подкину. А меня не смей по пустякам беспокоить!
Некстати и два полупьяных лакея в очередь заскочили:
— Их сиятельство!
—... барон Рейнбот!
Несуразицу и сам барон подогрел. С цветами в руках он прошествовал мимо хозяина, даже не кивнув, и, прикрывшись букетом, склонился к щеке хозяйки:
— Рад поздравить с рождением очередной. Не смел раньше беспокоить, понимая, что.
Салфетка с шеи на стол не слишком вежливо полетела.
— Понимайте! Поздравляйтесь! А я сыт на сегодня!
Его любимый черногорец, стоявший при парадных дверях, сокрушенно покачал кудлатой черной головой:
— Ай-ай-ай! Кто обидел моего хозяина?
Рука его привычно легла на рукоять громаднейшего кинжала. Только кивни — любого, ничего не спрашивая, искромсает. Но кто тот любой? Смягчаясь, Савва свою руку сверх на его положил:
— Никто. Просто устал. Кучера не зови, я недалеко, к матери.
Извозчик попался из каких‑то владимирских недотеп, еще не обжившихся в Москве. Долго не мог сообразить, как проехать в Большой Трехсвятительский переулок. Он столкнул его на задок пролетки и сам взял вожжи:
— Н-но, окаянец!..
Это могло относиться и к мерину, и к незадачливому извозчику. Тот ни жив ни мертв торчал на барском месте.
Прекрасное было зрелище! Сам Савва Морозов с вожжами в руках трясется на какой‑то дохлой кляче! Как назло, и знакомые попадались. Снимали шляпы и с удовольствием шли дальше, чтобы разнести очередную сплетню. Немудрено, если уличные мальчишки будут кричать, размахивая завтрашними газетами: «Читайте новости! Савва Морозов разорился!»
Но каково, каково?..
Давно он не видел мать в таком радужном настроении. Под этим впечатлением, еще и не зная причины, вдруг начал рассказывать:
— Костеньку Алексеева встретил. Нижайший поклон вам, матушка, передает.
Она всплеснула пухлыми, наодеколоненными — от всякой заразы! — руками:
— Костенька? Давно ли я вас, бузотеров, на детских балах ругала?
— Давненько, маменька. Годков двадцать, атои более. — улыбнулся сынок, садясь рядом с ней на диван. — Константин уже при хороших, даже роскошных усах. Женить давно пора!
— Пора, сынок, пора. Неужто холостует?
— Да еще как! — двусмысленно усмехнулся Савва, вспомнив, какая череда актрис проходит перед ним каждый вечер. — Все дела, дела у него.
— Да не бездельем же Алексеевы занимаются. Столько заводов‑то!.. Ты не порушил с ним прежние связи?
— Даже укрепляю, — язвил он уже вовсю, недоумевая: «С чего это у нее такое настроение?»
Загадку разрешил братец Сергей, который возник в сумрачных покоях матери истинно французским франтом.
— Смею доложить, дражайшая матушка, что сейчас художник Серов с вашим любимым Левитаном.
— Любимым, любимым. Чего скалишься?
Смех разбирал и старшего брата. Он уже догадывался об истинной причине сегодняшнего настроения. Наконец‑таки! Портрет, давно заказанный Серову, видимо, закончен. Что‑то видела на холсте Мария Федоровна, о чем‑то догадывалась, но ждала мэтра с нетерпением. Портретов с нее никогда еще не писали. У покойного Тимофея Саввича был портрет, на нем он как живой, как вылитый, во всем своем суровом величии. Как же не порадоваться сыновьям, которые решили для внуков мать увековечить? Долго ли она еще протянет? Сыновья худо-бедно запомнят, а что вспомнит та же Люлюта, которая знай писает в пеленки? Нет, не узреть ей бабушку живьем. Мария Федоровна любила и поговорить, и подумать о смерти.
Но времени ни на разговоры, ни на долгое раздумье ей не дали. Братец Сергей ведь наверняка приехал вместе с мэтрами и заскочил наперед, чтобы подготовить матушку. Старшего брата он и не ожидал встретить, а тут все так удачно сошлось. И настроение, и слишком уж деловой брат, и предвкушение вполне законной выпивки. Из кухни то и дело высовывались кухарки, которые спрашивали то про индейку, то про расстегаи, то про квасок. Было чему улыбаться! Это Левитану‑то квас? Да и сам мэтр Серов не одними же квасами пробавляется, хотя и в возрасте солидном. Савва Тимофеевич жалел о невыкуренной папироске, не говоря уже о сигаре. Какие тут сигары! Лампады пылали, ладан голову кружил, лики святых сурово вопрошали: «Не одумался ли ты, человече?» Да и монашки, как мыши, шуршали по углам. Или старели они слишком быстро, или молодых мамаша меняла под свою стать — не на кого было глянуть, вот беда. Знакомых Савва Тимофеевич что‑то не примечал.
Впрочем, опять же и про это додумать не дали. Монашеские сухонькие ручки распахнули двери на обе половины, и, закрытый белым холстом, всплыл портрет. По бокам его шли, собственноручно держа, мэтр Серов, одетый парадно, при галстуке, и шалопай Исаак Левитан, в рабочей блузе, испачканной красками. Что он, кисти о брюхо вытирает?
Следом какой‑то подмастерье нес художественную треногу, которую сами‑то мэтры уважительно называли мольбертом. Надо полагать, не везли же от Серова — в саду, из мастерской Левитана, предусмотрительно прихватили. Ножки были залиты вином, да и изгвазданы порядочно: то ли пробки на подставке вышибали, то ли селедку какую рубили. Но поставили треногу в красный угол, под лампады. Водрузили портрет. Левитан сдернул покрывало, а мэтр Серов взял свечу и осветил открывшийся лик. И все это при полнейшем молчании, при гордо вскинутых головах. Гордость читалась на восточном лице Левитана. Он уже ходил в российских знаменитостях, да и было за что. Удостоился даже чести показывать Марии Федоровне свои пейзажики с церквушками над великой, покойной рекой как извинение за свои шумные безобразия — на задах морозовской усадьбы бывала ведь и его художественная невоздержанная братия. Под покровительством матушкина любимца даже это сходило с рук.
Сергей вполне мог бы пристроиться к портрету, но третьей боковины у того не было, он лишь завистливо шепнул:
— Явление Христа народу.
