Наоми Френкель - Смерть отца
– Я спрашиваю себя, – говорит доктор Гейзе, – можно ли найти связь между творчеством Гете и нашей сегодняшней реальностью? Жизнь, в которой возникло его творчество, очень далека от нашей жизни. Произойдет ли то, что слова и звуки, волшебство которых было велико в те дни, потеряют для нас свой смысл? Уважаемые друзья, по сути, уже в самой постановке вопроса звучит высокомерие. Отдалившись от праотцев, отсекая корни культуры живших до нас поколений, мы оказываемся в страшном проигрыше. Сам вопрос говорит о нашем отчаянии, о нашей беспомощности перед реальностью, отрывающейся от этих ценностей…
Доктор напрягает свое круглое тело. Доктор Гирш педантично записывает каждое его слово, благоговейная тишина царит в «священном зале» доктора Леви. Около столиков сидят почитатели Гете, стараясь не пропустить ни одного звука из речи доктора Гейзе. Шпац из Нюрнберга зарисовывает в свой блокнот множество окружающих его лиц, присоединяя их к стенам своего города и параду Гитлера. Гейнц тоже оглядывается вокруг, затем прячет руки в карманы своего пиджака и прокрадывается наружу из зала на маленький балкон, вдыхает чистый воздух, зажигает сигарету, проводит ладонью по лбу, чувствуя начинающуюся головную боль. Редкие звезды мерцают в темном небе. Ветер дует между деревьями, и над темными домами развевается на ветру освещаемый фонарем флаг.
– Господин вышел немного подышать свежим воздухом? – из-за его спины слышится голос священника Фридриха Лихта, стоящего возле него.
– В зале жарко, – голос у Гейнца охрипший, – я немного устал.
В слабом свете балкона усеченное шрамами лицо священника выглядит еще более уродливым. Темнота скрывает его карие умные глаза, смягчающие уродство лица. Некоторое время они стоят рядом и молчат. Голос доктора Гейзе доносится их зала, но слов не разобрать.
– И я вышел проветриться, – говорит священник, – или, точнее, я вышел, ибо не могу дать ответ на вопрос моего друга, доктора. Не люблю я быть в положении человека, не знающего ответа, а в последнее время я нахожусь только в таком положении.
– Ха! – с горечью смеется Гейнц. – Извините меня, господин священник, если я скажу, что вопрос доктора Гейзе абсолютно ясен. Господин священник, может ли человек в наши дни смотреть в открытое наивное лицо Эгмонта? Ощутит ли кто-либо из нас любовные страдания молодого Вертера? – Гейнц бросает сигарету под ноги, и со злостью растирает подошвой, – я покинул лекцию доктора Гейзе, потому что ответ мне слишком ясен.
– Вы хотите сказать, что человек в произведениях Гете совершенен по сравнению с нами?
– Совершенен? Я хочу сказать, что человек у Гете таков, каким человек должен быть, каким он мог бы быть, если бы не задержали его разностороннее развитие. Человек у Гете пробуждает в тебе зависть и угрызение совести, потому не может современный человек сбросить груз, который несет на спине. Мы учились, как отбросить угрызения совести самым легким и простым способом, – Гейнц громко смеется.
– Человек не знает, кто он и что он. Каждый человек всегда стремится к согласию с самим собой, к собственному совершенству.
– О, господин священник, в наши дни слова эти странно звучат. Человек стремится к согласию с самим собой? Как же индивид достигнет душевного совершенства, чистоты духа, когда отношения между людьми далеки от прямодушия и этой чистоты? Он в наши дни не может сбежать от общества. Индивид потерян среди коллективной скверны, – Гейнц указывает на флаг со свастикой, светящийся над домом принцессы.
– Извините меня, я расскажу вам о моем личном переживании, – говорит священник, – я бы сказал, что воспользуюсь случаем из моей частной жизни, чтобы представить вам мое мировоззрение.
– Я польщен вашим доверием, – смягчается голос Гейнца.
– Глаза ваши видят мое иссеченное шрамами весьма несимпатичное лицо. Когда я родился, лицо мое было гладким, и если можно мне сказать, красивым. Лицо мое было иссечено в Китае после тяжелой кожной болезни. Я поехал в Китай, как миссионер, чтобы искупить грех тяжкой вины.
– Тяжкий грех? – Гейнц поворачивается к священнику всем лицом.
* * *Они повернулись спинами к ночи. Опираясь на железный барьер балкона, они смотрели на светящиеся окна библиотечного зала. Тени почитателей Гете видны были за стеклами.
– Да, искупить грех тяжкой вины. Я оставил Германию после смерти жены. Я знал ее еще юношей. Тогда я и не предполагал быть священником. Отец мой продавал лес и думал, что я пойду по его стопам. Около нашего дома был дом слепых. В дни, когда погода была прекрасной, слепые дети сидели на грубых деревянных скамьях, и девушка с тонкой талией и золотой копной волос пела им тонким ломающимся, но приятным голосом. С окончанием пения, дети прижимались к девушке, держась за ее руки и одежды, и она, единственно зрячая среди них, осторожно вела их домой, и ноги их словно порхали над грубыми и острыми камнями. Какое-то особое волшебство в этих детях притягивало мое сердце. Я ощущал Божье присутствие в этих спокойных лицах, которые сияли при мелодичных звуках песнопения. Необъяснимая тяга познать пути Божьи возникла во мне тогда. И я решил стать священником. Это было решение, к которому принудили меня скрытые силы, не понятные мне до сегодняшнего дня. Сила этого решения, которую невозможно представить, была до того сильна, что я выстоял все тяжкие споры, вражду с отцом и семьей, вражду, которая тоже не исчезла по сей день. С завершением учебы, я женился на той золотоволосой девушке со двора слепцов.
Священник Фридрих Лихт прерывает рассказ, словно его оставили силы. Неожиданный покой нисходит в душу Гейнца. Священник смотрит в сторону, черная его ряса сливается с темнотой, светится только белый воротник. В окна видно, как доктор Гейзе поднимает руки, словно человек, желающий удовлетворить желания слушателей.
– …Несколько лет мы жили спокойно и счастливо, – неожиданно слышен голос священника, сразу же выведший Гейнца из тяжких раздумий – быть может, покой не совсем верное определение. Мы были все время в каком-то странном бдении, вечном поиске высших сил, направляющих нашу жизнь, и мы называли их одним словом: Бог. Моя жена многое переняла от жизни слепцов, какой-то странный туман стоял между ней и жизнью, такой, какая она есть. Счастье наше было в глубоком понимании, которое существовало между нами все то недолгое время, что мы жили вместе. Жена забеременела.
Снова священник прерывает рассказ, и возникшее опять безмолвие действует Гейнцу на нервы.
– Пожалуйста, господин священник, если вам трудно продолжать рассказ…
– Нет, нет… Много лет прошло с тех пор. Что-то могло быть забыто…, но я уже могу говорить об этой боли. Жена умерла во время родов. Какой-то монстр, нечеловеческое существо, которое росло в ее чреве, порвало своей огромной головой ее тело и умертвило его. Запер я дом и ушел замаливать свой грех.
– Ваш грех?
– Мой грех, господин Леви. Я внес в ее тело плохое семя.
Гейнц ощутил холод ветра, треплющий его одежду.
– Каждый человек, – повернул к нему лицо священник, – носит, очевидно, в себе, не зная этого, злое семя.
Гейнц зажигает сигарету, и затягивается дымом всей грудью.
В зале доктор Гейзе завершает свою лекцию:
– Мы сыны гражданского мира. Наши праотцы завещали нам этот мир, в нем сложилось наше духовное достояние. Мы – аристократы духа, несущие знамя индивидуализма. Уже в произведениях Гете, например, в «Годах странствия Вильгельма Мейстера», слышно эхо борьбы между гражданским и будущим миром восходящих масс. Мир этот требует от личности сдаться коллективу, но на втором этапе вернется во всем своем сиянии базисный мир гражданина – аристократа духа. И потому, уважаемые дамы и господа, не пугайтесь сегодняшних мимолетных душевных переворотов, возникающих из того ужасного всеразрушающего отрицания, свидетелями которого мы являемся в эти дни. Давайте, вспомним наши первоисточники – аристократический дух гражданского мира.
Шум отодвигаемых стульев заполнил пространство «священного зала» господина Леви. В окна видны головы кудрявых девиц, склонившихся над столиками и обслуживающих публику.
Перерыв между речью и обсуждением.
– Принести вам что-нибудь – попить? – спрашивает Гейнц священника.
– Благодарю вас, господин Леви. Я не нуждаюсь в питье. Вы слышали финал речи? Уважаемый доктор нашел ответ на свой вопрос, какой-то выход из путаницы. «Индивид и общество», «Частное и общее». Наш доктор говорит: сейчас период разрушения, хаоса. Массы выступают против своих господ, чтобы, в конце концов, вернуться к индивиду – духовному аристократу мира его гражданских господ.
– Мне кажется, – говорит Гейнц после некоторого размышления, – что верно обратное. Массы поднялись на подмостки Истории, чтобы навсегда уничтожить мир аристократов духа.
Сосны в саду выглядят, словно вырезанными из темной бумаги. Флаг на древке борется с ветром. Ни один лучик света не пробивается из темных, наглухо замкнутых домов.
