Луи Арагон - Страстная неделя
Среди них были очень любезные молодые люди, о которых до сих пор сожалели на улице Сен-Мартен в Пикардийском предместье, и, в частности, сожалела госпожа Дюран, бакалейщица, у которой была молоденькая дочка. Надо прямо сказать, их жилец, господин де Пра, как его там дальше, был очень красивый малый, хорошо сложен и весьма красноречив, а когда он надевал каску и кирасу, так просто глаз не оторвешь; неизвестно почему он, самый настоящий блондин, любил повторять к месту и не к месту, что он из сарацин. Пусть будет из сарацин, но человек он был аккуратный, порядочный, не позволял себе приходить поздно, в Гвардейскую кофейню, где собирались дебоширы, даже не заглядывал. Вдова горевала, что пришлось поселить его в гадкой комнатенке, да где же другую взять? Прямо на антресолях над лавкой; тут ютились раньше и сами Дюраны, когда они только что поженились и еще не прикупили соседнего домика, где сейчас жила вдова с дочкой. Но главное неудобство заключалось в том, что антресоли от ветхости могли вот-вот рухнуть, поэтому ни при жизни Жозефа Дюрана, ни потом они не решались прорубить дверь в толстой стене между домом и лавкой, и госпожа Дюран, для того чтобы пройти в лавку, выходила на улицу, а значит, оставляла дома, где ярко блестели навощенные полы, свои войлочные шлепанцы и надевала перед дверью деревянные сабо, точно простая крестьянка. А в комнату господина де Пра можно было попасть только из лавки по лестнице, да еще подняв люк; госпожа Дюран договорилась кормить своего юного постояльца за сорок су в день, потому что, по всему видно, господин Альфонс не из богатых и особых требований в смысле разнообразия стола к хозяйке предъявлять не будет, но заметим также, что завтраки, обеды и ужины ему относила дочка, Дениза, и подолгу с ним разговаривала. А он читал ей стихи — по его уверениям, он сам их писал. Правда и то, что из слухового оконца постоялец мог видеть не только поля, так как домик стоял на самой окраине, но и любоваться сколько угодно просторами Марисселя и небом таким высоким, как нигде в Бовэ.
Как только стало известно, что прибывает королевская гвардия, Дениза тут же отправилась в город с тайной надеждой встретить Альфонса. Денизе недавно минуло шестнадцать лет, и вот уже семь долгих месяцев мечтала она об их постояльце, который относился к ней как к малому ребенку, и сейчас она с удовольствием представляла себе, как удивится господин Альфонс, увидев происшедшие с ней за время их разлуки чудесные перемены, а главное, заметив, как дерзко приподымают край корсажа ее молодые грудки. Природа наделила ее белокурыми волосами и почти неправдоподобно нежным цветом лица, легко вспыхивающего от малейшего волнения, длинными-длинными шелковистыми, как самая дорогая пряжа, ресницами и тоненькой фигуркой, изящной даже в нелепом наряде, который дочка носила по настоянию матери, считавшей, что только так и должны одеваться порядочные женщины, и который мог бы изуродовать любую красавицу в двадцать лет; однако, к своему счастью, Дениза выглядела в этом костюме так, будто собралась на маскарад и тайком от мамы нацепила на себя «взрослое» платье. Пусть низко надвинутый круглый чепчик из грубого полотна, туго завязанный под подбородком черными несвежими лентами, окаймлял ее личико своими уныло-однообразными оборочками, скрывая удивительно чистый лоб и удивительно пушистые волосы, — все равно Дениза казалась только еще свежее, еще тоньше в плохо пригнанном корсаже, слишком просторном для ее детской фигурки, но зато она гордилась тем, что уже носит корсет; на плечах ее лежала белая шерстяная косынка с бахромой, скрещенная на невысокой груди; юбка в мелкую-мелкую сборку была из толстой коричневой материи, такой толстой, что и тростинка стала бы похожа в ней на бревно, и в дополнение — старушечий передник. Приходилось обеими руками подбирать тяжелую, сковывающую движения юбку, падавшую до самых пят, чтобы перепрыгивать через ручейки, которыми так богат Бовэ, и вообще ни на минуту не забывать, что на тебя нацепили этот трепыхающийся колокол — всего три месяца назад мать решила, что Дениза уже достаточно взрослая, и обрядила ее так. Сама госпожа Дюран целых двадцать лет носила точно такой наряд и не видела причин, почему бы и дочке не следовать ее примеру; худо ли, хорошо ли, она пригнала свои не совсем еще заношенные платья по фигурке Денизы, причем пришлось убрать больше метра материи за счет проносившихся кусков, и все же тоненькая девичья талия заметно увеличилась в объеме. Итак, подобрав как можно выше подол юбки, Дениза под проливным дождем шествовала по улицам, забитым солдатами, которым было не до юной красотки, и внимательно оглядывала каждого, кто был выше пяти футов шести дюймов, надеясь вот-вот встретить господина де Пра. Но при виде открывшегося ей зрелища она тотчас забыла о цели своей прогулки, забыла даже свои недавние надежды. Дело в том, что наши красавцы кавалеристы были далеко не в парадном виде: некоторые, уже спешившиеся, еле передвигали ноги, ведя в поводу заморенную лошадь, другие еще держались в седле, но припадали всем телом к холке коня, а кое-кто даже шел пешком, бросив лошадь издыхать, погибать где-нибудь на обочине дороги. И наконец, те, у кого имелось достаточно денег, решили, что по нынешним временам проделать за ночь восемь лье более чем достаточно, и еще в Бомон-сюр-Уаз подрядили телеги, таратайки и прикатили сюда, спасая, что можно спасти; еще недавно они принадлежали к той или иной воинской части — теперь это была беспорядочная орда: кто держал на коленях небольшой ковровый мешок, кто с головой укутался в одеяло, кто храпел, привалившись к плечу кучера. Как могло все это вновь стать войском, идти вперед, принять человеческий облик? Некоторые солдаты были с ног до головы покрыты грязью, удивительно, где они только успели так извозиться! Все — насквозь промокшие, еле волочащие ноги, вымаливающие приют. И поэтому-то из жалости к ним Дениза забыла про господина де Пра и поэтому-то повела к себе домой высокого парня, серого мушкетера, как он отрекомендовался, хотя заметить это сейчас было трудно, а звали его Теодором. Это было в десять часов утра, а теперь он спал как убитый у них наверху, разбросав по полу грязную и мокрую одежду, отшвырнув в угол сапоги, превратившиеся в два кома грязи — слава богу, хоть удалось стащить их с ног, — лег, так и не помывшись, голый, разбитый усталостью, еле успев натянуть на себя простыню и красную перину. Пока он спал на антресолях, куда вела лестница из лавки, госпожа Дюран, отпуская горчицу и соль — в соответствии с надписью на вывеске, — передвигалась на цыпочках и шикала на покупателей, хотя вряд ли даже гром небесный мог разбудить раньше вечера мушкетера господина Лористона! Их комната шла по четвертому разряду в списке квартир, предназначенных для постоя войск, что в обычное время являлось для вдовы хоть малым, да подспорьем; тем не менее к ней раз десять заходили насчет комнаты для господ офицеров, и один гренадер королевской гвардии уже расположился в кладовой прямо на ящиках. Поди его оттуда выкури! Покупатели, заходившие в лавку, бегали смотреть, как спит этот гренадер, поставив возле себя медвежью шапку, и, хотя зрители умилялись от жалости, все же потихоньку хихикали: уж больно в смешной позе он спал, даже не совсем ловко получалось, особенно при Денизе, поэтому она отводила глаза в сторону.
А военные все прибывали, прибывали…
Некоторые мылись прямо у колодца. Другие, купив у банщика за пять су ведро теплой воды, обливались где-нибудь на задворках с головы до ног. Прямо герои! Третьи брились. А некоторые, бессильно рухнув на землю, так и остались у стоянки дилижансов на улице Сен-Мартен. Они сидели, положив на колени сумку и саблю, оглушенные резким пикардийским говором; иные отчаянно чихали, и каждому при виде их невольно приходила в голову мысль: что погнало их сквозь дождь и ветер? Потому что, сколько ни убеждай себя: ведь это же солдаты, трудно было поверить, что перед тобой регулярная кавалерия. Скорее уж опрокинутый улей, разбежавшиеся из приюта сорванцы, которые не послушались старших и теперь заблудились в горах или на болотах. Они действительно пришли туда, куда их вели, повиновались команде, маршировали, как было приказано, и все же не верилось… на вид это были беглецы, дезертиры. Город Бовэ встретил их сердечно, ибо что-что, а дезертиры тут были не в диковинку. Женщины из народа по-матерински опекали этих маркизов и виконтов, представших перед жительницами Бовэ в таком виде, что их преспокойно можно было принять за простых рабочих, за таких же людей, как мы с вами! Прибывших затаскивали к себе в дом, давали им напиться, укладывали спать. Поэтому-то многие из них умилялись до слез и твердили: «Ах, что за город, вот люди, верные монархии, королю, знати!» Было бы весьма нелегко объяснить прибывшим, особенно в их теперешнем состоянии духа, как и почему так получилось, да, откровенно говоря, об этом никто и не помышлял — никто ведь не знал толком, что именно происходит, каковы его личные намерения, что ждет его в дальнейшем… Одно знали наверняка: самое разлюбезное дело, когда солдат удирает во все лопатки — раз удирает, значит, драться не будут; а здешних жителей волновала лишь одна мысль: главное, самое главное, чтобы не дрались у нас в Бовэ!
