Луи Арагон - Страстная неделя
— Пойдите и немедленно скажите командующему артиллерией, чтобы артиллерия не смела входить в Сен-Дени. Пускай возвращаются, откуда пришли!
Откровенно говоря, распоряжение было дано с запозданием, ибо с Парижской улицы уже доносилось тарахтенье пушек и зарядных ящиков, и, когда генерал Рюти, растолкав собравшихся на углу улицы Компуаз офицеров, попытался остановить колонну, людей словно ветром подхватило: офицеры генерала Сен-Сюльписа бурей понеслись по улице, хватали лошадей под уздцы, выкрикивали слова команды, прыгали в экипажи, и Рюти пришлось ретироваться среди всеобщего замешательства. Так что Макдональду с его рахитичным штабом и двумя-тремя генералами не оставалось ничего иного, как молча наблюдать за движением артиллерии к столице. Он воздел руки к небу. Что предпринять? Все дороги буквально забиты, там сплелись в один клубок, который скоро не распутаешь, кареты и гвардия, беглецы из Парижа, неистовствовавшие оттого, что солдат пропускают вперед в ущерб движению гражданских лиц. И в довершение сумятицы целый обоз повозок и лошадей — экипажи герцога Беррийского — проходил в северном направлении через Сен-Дени в грохоте, в шуме, в лязге — они без толку проторчали все это время в Вильжюиве, где с запозданием был получен приказ отойти на север.
Распахивались окна, и женщины в страхе затыкали уши. Маршалу Макдональду только что донесли — донес все тот же адъютант, которого он раньше посылал за сведениями к капитану, — что генералу Мезону пришлось спасаться бегством из своего дома, потому что его войска угрожали расправиться с ним. Счастье еще, что король давным-давно проехал через Сен-Дени! А то офицеры на половинном содержании начинают буянить хуже чертей: врываются в кареты, вскакивают на лошадей, стегают их, скидывают кучеров с козел, вот они уже завладели колонной и повернули ее на Париж под крик и адский грохот; пешеходы еле успели посторониться, как вся безумная, непристойная кавалькада понеслась вскачь. Сквернословят, хохочут… И это французские офицеры, в полной форме! Командует ими какой-то майор на гнедом коне, которого он горячит, поднимает на дыбы, — все тот же майор Латапи, недавно представлявшийся генералу Мезону. Маршал молча наблюдал за этой картиной, чувствуя полное свое бессилие. Да они пьяны! С утра пьяны! Жак-Этьен почувствовал, как лицо его залила краска стыда. Он вернулся в харчевню, велел Гюло складывать вещи, передал необходимые распоряжения командиру полка, прибывшего из Руана, хотя тот напрасно старался втолковать маршалу, что их пункт назначения — Шарантонский мост. Но маршал не стал слушать его доводов, собрал свою малочисленную свиту, вскочил в седло и на крупной рыси поскакал по дороге в Бовэ. «Позавтракаем где-нибудь подальше. Лично я по горло сыт Сен-Дени!» Он сделал все, что ему поручили сделать; но не мог же он, в самом деле, без конца торчать в Сен-Дени, поджидая войска, перешедшие на сторону Бонапарта, так или не так? Его обязанность — прибывать на место раньше других, подготовлять позиции, будущее местопребывание главной квартиры в Бомон-сюр-Уаз… Был уже час пополудни, когда маршал вышел из харчевни. Он невольно попятился, увидев собравшихся перед входом отставных офицеров на половинном содержании. Но они молча расступились и дали ему пройти.
В то время как карета маршала, а за ней и он сам, катила по направлению к Бомон-сюр-Уаз, офицеры, которым удалось повернуть на Париж артиллерию из Ла-Фера, экипажи герцога Беррийского, кирасир, встреченных по пути, а также роту пехоты, проходившую через деревню Ла-Шапель, неожиданно заметили генерала в полной форме с трехцветной кокардой на треуголке и пикет кавалеристов, очищавших предместье. Майор Латапи подскакал на своем гнедом к генералу, отсалютовал ему шашкой и осадил коня.
— Это ты, Альбер? Какого черта ты здесь делаешь? — воскликнул генерал.
Генерал оказался знаменитым Эксельмансом, который решил отправиться в Сен-Дени, чтобы переманить войска на сторону императора. Прошло всего четыре месяца с тех пор, как генерал Эксельманс был отстранен от должности за то, что состоял в переписке с Неаполитанским королем, когда его по приказанию Сульта хотели силой отправить в Бар-сюр-Орнен на половинном содержании, но он оказал сопротивление полиции в своей парижской квартире и даже пытался прострелить себе череп. И вдруг он возник на дороге в Сен-Дени. Но так как продолжать дальнейший путь было незачем, он, сделав знак Латапи ехать рядом, с триумфом повел мятежные войска к Парижу, а там — по бульварам — к площади Людовика XV и к Тюильри, где на Павильоне Часов уже полоскалось на ветру трехцветное знамя.
VI
БОВЭ ДВАДЦАТОГО МАРТА
Трудно и, пожалуй, даже горько пытаться нарисовать в своем воображении город Бовэ таким, каким он был 20 марта 1815 года. Поэтому автор позволяет себе выйти за рамки обычной сдержанности и просит читателя последовать за ним. Ибо последняя война, пройдясь по этому городу, не оставила от него ничего или почти ничего, уничтожив то, что составляло его неповторимую прелесть и красоту. Лучше просто закрыть глаза и не смотреть на эти наспех возведенные бараки, на пустыри, на еще не заполненные клетки городского плана, где тут и там застолбованы временные строения, на слишком прямые, проложенные по шнуру улицы, на это разрушенное дотла прошлое, размытые временем наслоения человеческих жизней и судеб, следы мыслей и обычаев, приметы исчезнувших поколений… Ничего не осталось от той весьма содержательной страницы истории Франции — ни домов с коньками на крышах, ни хаотического нагромождения кровель, ни Большой Мануфактуры Гобеленов, и никогда больше никто не вышьет шелком или шерстью пасторальных сцен и пейзажей, которые всегда будут свидетельствовать и о золотых руках вышивальщиков, и об удивительной мягкости линий виноградников, устилавших котловину, на дне которой сладко дремал среди вишневых деревьев городок, окутанный туманами, и о просторах полей, где пробегала тень от взвивавшихся к небесам птичьих стай… Ничего не осталось… Ни фаянса Савиньи, ни керамики Вуазенльё, ни скромных пикардийских поделок — поставцов, ларей, чепцов, терракоты, наивной живописи. Куда девалась старинная вывеска бакалейщика? Где древний меч палача? Ничто, ничто не уцелело от давно растаявших грез. Сожжены те книги, что накапливались из поколения в поколение. Так семья, уже не знающая, от какого корня она произошла, лепится на руинах, и никто уже не помнит, что этот марш лестницы, повисшей в пустоте, вел раньше на чердак, где играли дети, и что эта бездушная груда камней, раскидываемых лопатой строителя, была раньше углом улицы, местом встречи влюбленных.
Двадцатого марта 1815 года в глубокой котловине Бовэ, куда спускаются из Варлюи по меловым отрогам Пикардии, где узенькая лента Терены, тесно зажатой берегами, делает изгиб, опоясывающий город с юга и запада, между горой Бургиймон и горой Капрон, — двадцатого марта сего 1815 года бледное солнце сердито хмурилось среди облаков, раскинутых по всему небу, точно не отжатое после стирки мокрое белье, и освещало остатки ночного тумана, низко стлавшегося над дорогами, холмами и самим городом. Достаточно было выглянуть в окно, чтобы сразу прошибал озноб и противно захрустели суставы, а тут еще в здании префектуры, отданном в наши дни под Дворец Правосудия, тревожно сновали взад и вперед люди; чиновники в канцеляриях теряли голову, прислуга вышла из повиновения, перед собором св. Петра собирались кучками взбудораженные горожане, а там, у собора св. Варфоломея, скопилось невиданное количество повозок и карет. Хотя мужа послали в эту префектуру уже два года назад, Нанси до сих пор никак не может привыкнуть к здешней жизни под сенью кафедрального собора, к этим строениям в готическом стиле с контрфорсами, с каменными башнями, к тому, что жилой дом в стиле более поздней готики стоит посреди двора, замкнутого глухими стенами. Все здесь сурово, все пропитано сыростью. Вот в этих-то стенах и заточила себя двадцатилетняя герцогиня Масса́ сразу же после смерти своего первенца, которому не было и двух лет; здесь произвела она на свет своего второго Альфреда, ибо по ее настоянию второго ребенка тоже назвали Альфредом в память умершего. Было это в прошлом году, когда с трепетом передавались вести о вторжении; Сильвестр, ее муж, говорил тогда такие красивые слова о вечной преданности императору, о чужеземных ордах… При Бурбонах он резко изменил стиль поведения, и новорожденная Нанетта, такая же курносенькая, как мама, уже сосала свой большой палец в этом бездушном здании, где ныне герцог Масса, еще носивший траур по отцу, которого убило горе и стыд вскоре после падения Наполеона, молодой герцог Масса принимал сегодня утром его величество Людовика XVIII, убегавшего неизвестно куда, по слухам в Англию, поскольку король из Бовэ повернул на Кале и так торопился, что ему едва успели приготовить в префектуре большую комнату с гобеленами. Впрочем, никто не знал точно, что́ происходит на самом деле: только недавно сюда дошел слух, что Людоед, высадившийся в Канне, снова явился мутить людей, но ведь Канн — это так далеко! А вот уже и сам король проехал через Бовэ, провел здесь ровно столько времени, сколько потребовала смена лошадей, и ускакал, оставив свою измученную свиту — молодых людей, которые попадали кто где и заснули, прежде чем им успели приготовить комнаты, и лошадей, рухнувших на мостовую, где текли целые ручьи, бороздившие Бовэ из конца в конец. Говорили, что многие из этих кавалеристов в прошлом году уже стояли здесь, когда проходили обучение у князя Пуа. На их счет мнение жителей Бовэ резко расходилось: большинство этих кавалеристов было из родовитых домов, и местное высшее общество с удовольствием принимало их у себя, торговая буржуазия находила, что все они грубияны, нахалы, сплошь пьяницы, да еще при встрече на улице толкают локтем почтенных горожан, требуя, чтобы им уступали середину тротуара. Хотя здесь имелось немало приверженцев королевской власти, королевскую гвардию, в сущности, недолюбливали и знали за что. Немало весьма неприятных историй происходило в этих домах, стоявших вдоль узеньких, и, говоря откровенно, не особенно-то благовонных улочек, — недаром парижские щеголи, гуляя по городу, зажимали носы и обрушивались на своих хозяев с претензиями и обвинениями.
