Елена Хаецкая - Атаульф
Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа не заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами птиц, а потом, в селе уже, за каждую вспугнутую птицу по затрещине обоим выдавать, ибо недосуг ему разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в правах с Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с дядей дружит, а обо мне и думать забыл.
И пошли мы назад той же тропкой, что и пришли. Дядя Агигульф — впереди, топориком поигрывая, танцующим шагом; я — посередине, под тяжелым куканом изнемогая, а Гизульф сзади, рогатиной топорщась. Гизульф еле слышно посапывал от натуги.
Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что скрывали нас с головой. Мошкара ела нещадно, да еще мухи тучами на рыбу полетели, но дядя Агигульф, обернувшись, знаками воспретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать насекомых, чтобы не производить лишних звуков.
Рыба — она тяжелая, а идти надлежало с оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая. Тяжка наука воинская.
Я больше не чувствовал себя пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал Гизульф, но зол он был очень — я спиной это чувствовал. Нет, все-таки знатную шутку отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что он любимец богов.
Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер и руку с «Пью-Кровь» в сторону отвел. Я ему чуть в спину не врезался, но вовремя остановился и тоже замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.
И тут мы сперва услышали, что в камыше похрустывает что-то, а после и увидели: там, где тропка поворот делает, — шевелится камыш. Но не так, как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.
Дядя Агигульф постоял немного в неподвижности, а потом вдруг, не меняя позы, топорик метнул.
В камышах что-то тяжелое упало, а больше звуков никаких не донеслось. Тогда дядя Агигульф, еще выждав, рыбу свою сунул мне, выхватил у Гизульфа рогатину, знаками велел нам стоять, где стоим, а сам туда, где упало, двинулся крадучись. Приблизившись, замер, а после нам рогатиной махнул. Мы тоже туда подкрались, стараясь не шуметь.
Сперва я увидел что-то бурое. Подумал, что это, должно быть, царь-лягушка о трех головах и снова душа в пятки у меня провалилась. Вспомнил и о рабе-мезе, бесследно пропавшем, о чем портки неоспоримо свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и от зависти губу закусил: подумаешь, кабан. Рядом с царь-лягушкой и кабан не добыча.
А потом мы разглядели, что это человек.
Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топорик его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом, там и застрял. Чужак даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С «Пью-Кровь» не поспоришь.
Я таких людей прежде никогда не видел. И дядя Агигульф потом говорил, что тот чужак в точности как те, с лошадьми, из-за которых ему, дяде Агигульфу, претерпеть пришлось несправедливые гонения. Ох и ненавидел же он чужаков за это! По дяде Агигульфу видно было.
Дядя Агигульф еле слышно сказал нам, что и другие чужаки могут быть поблизости. Нам повезло, что ветер в нашу сторону дул. Мы с рыбой смердим тут на всю округу. А бросать рыбу жалко; так что надо ноги уносить как можно скорее.
Чужак волос имел рыжеватый, имел усы и бороду, как любой нормальный человек; одет был в бурую одежду мехом наружу. При себе меч имел. Меч Гизульф снял, доброе оружие, но у нас таких еще не видали. Кривой меч был, а сталь хорошая. Гизульф надеялся, что ему позволят меч у себя оставить, потому что у дяди Агигульфа уже был меч. А я себе нож взял. С резной ручкой нож. Гизульф потом говорил, что таким ножом только репу резать, но я ему все равно ножа не отдал.
Дядя Агигульф наклонился, топорик со скрежетом из черепа выдернул (так глубоко загнал), после велел нам отойти, чтобы кровь нас не забрызгала, и смотреть за тропой, не покажутся ли другие чужаки. Сам же двумя ударами голову от тела отделил и за волосы ее взял. Как поднял отрубленную голову, так с шеи что-то упало. Гизульф первым это поднял. Увидели мы, что это крест на шнурке (шнурок дядя Агигульф топором перерубил).
Гизульф крест мне отдал. Мы с братом договорились про это не рассказывать. Если отец наш Тарасмунд или годья Винитар проведают, что мы одного из тех убили, кто верует в Бога Единого, не сносить нам головы. Пусть даже и чужака. Годья в храме нам говорил, что для Доброго Сына Бога Единого нет ни гота, ни гепида, хотя лично я в этом сильно сомневаюсь.
А дядя Агигульф креста и не заметил. Он в этот момент отвернулся и голову себе к поясу за волосы привязывал — не в руках же ее нести. И меч у Гизульфа отнял. Тоже себе взял. А нож у меня остался, ибо дяде Агигульфу он был без надобности.
Дядя Агигульф прошептал, что нам уже немного осталось прежде, чем настоящими воинами станем, и велел уходить еще бесшумнее, чем пришли.
Зная, что поблизости наверняка другие чужаки рыщут, мы с Гизульфом двигались на диво бесшумно и резво. Даже рыба нас не тяготила.
Уже смеркалось, когда мы проходили дубовую рощу. Чужаков больше не встречали. Дядя Агигульф сказал, что с этим нам очень повезло.
Возле самого села дядя Агигульф добавил, что нам дважды повезло. Во-первых, остальные чужаки нас не заметили. Не ходят в одиночку в чужие земли. Во-вторых, что не тогда встретились, когда мы на воде были. Если бы мы на лодке были, чужак нас бы снял, как мы щук снимали. И портков бы не осталось. Чужак — он хуже царь-лягушки.
И в третий раз нам повезло, сказал дядя Агигульф. Когда через дубовую рощу уже вечером шли, да еще с отрубленной головой на поясе. Обычно на запах крови галиурунны ох как слетаются! Я подумал, что их крест, что с чужака сняли, отпугивал, и решил про себя этот крест сохранить, раз он чудотворный.
После дядя Агигульф нас с Гизульфом и Марду (та послушать прибежала) стращал:
— Вам-то хорошо, вы за моей спиной шли, не слышали, как голова вдруг зубами заскрежетала и забормотала у меня на поясе. Призывала на мою голову месть Вотана и злокозненного Локи за то, что убил из засады. И слышалось мне, как в Сыром Логе за рощей выпрастываются из-под земли подземные вепри, чтобы спешить нам наперерез по зову мертвой головы. И голову приходилось постоянно отворачивать лицом вперед, дабы зубами она в мою мужскую стать не вцепилась.
Я дяде Агигульфу не очень поверил, потому что знал, что чужак этот в богов не верил, а верил в Бога Единого. Но на всякий случай опасался и держался от мертвой головы подальше. Все-таки невесть кто он был, этот убитый. А вот насчет вепрей — тут дядя Агигульф, возможно, и не приврал. Вепри здесь действительно водятся.
Но то было после, а пока мы шли дядя Агигульф молчал, только один раз, к нам обернувшись, пожаловался, что голова укусить норовит.
Как мы в село наше вошли, еще издали ругань услышали. На улице Ильдихо бранилась с Брустьо, а хродомеровы рабы Двала со Скадусом и Валамир с Мардой их подзуживали. Двала со Скадусом сторону Брустьо держали, а Валамир и Марда Ильдихо речами воспламеняли. Марда по глупости больше хихикала.
Ругались они у валамирова дома. Ильдихо первая нас заметила. Я понял, что она нас высматривать вышла, да тут Брустьо ей повстречалась. Не иначе, дедушка Рагнарис Ильдихо в дозор отправил.
Едва только завидев нас, еще издали, Ильдихо заголосила и прочь припустила, громко топоча — только пыль столбом.
Брустьо ей вслед еще какую-то бессвязную брань докрикивала, но ее никто больше не слушал.
Дядя Агигульф выступал гордо, Валамира нарочито не замечая. В сумерках Валамир чужакову голову на поясе дяди Агигульфа не разглядел. Тогда Валамир Двалу пнул и заорал, чтоб гнусный раб хродомеров к его, Валамира, плетню своей тушей не приваливался.
Но дядя Агигульф и тут на Валамира внимания не обратил. Горд был очень своей победой.
Ильдихо продолжала верещать — уже у нас на дворе. По всему селу слыхать — глотка у нее луженая. Тут уж и дядя Агигульф помрачнел. Понял, к чему дело клонится. Дедушка Рагнарис в гневе пострашней любого кабана.
Когда во двор входили, навстречу нам мать наша, Гизела, бросилась. Не глядя, принялась нас с братом по щекам охаживать. Тут-то глаз мне и подбили, который я утром шутейно поджимал, в одноглазого Ульфа сам с собой играя.
Потом отец наш, Тарасмунд, вышел и от Гизелы нас оторвал, но не для того, чтобы милосердие к нам проявить, а наоборот, ради новой расправы, еще более свирепой. Розги заранее приготовлены уже были. Так во дворе, на колоде, на дедушкином седалище, мы с Гизульфом, братом моим, приняли лютые муки.
А дядя Агигульф рядом стоял, Тарасмунд худого слова ему не сказал. Молча над нами лютовал.
Впоследствии дядя Агигульф так нам объяснял: потому не вмешался, что смотрел, мол, какие из вас воины. И добавил, что испытание мы хорошо перенесли.
