Генрик Сенкевич - Огнем и мечом. Часть 2
— Знаем, знаем! — сказал Володы„вский.
— Приехал, значит, я к родителям, которые очень мне обрадовались, но глазам своим верить не захотели, увидевши, какие я привез подарки. Пришлось поклясться дедушке, что все честным путем добыто. То-то было радости, а надобно вам знать, что у родителей моих идет тяжба с Яворскими из-за груши. Дерево на меже растет: половина веток на их стороне, половина на нашей. Начнут трясти Яворские, наши груши сыплются, а много на межу падает. Они говорят, те, что на меже, ихние, а мы…
— Холоп, ты лучше меня не испытывай! — воскликнул Заглоба. — Хватит болтать, это к делу касательства не имеет…
— Во-первых, да простит меня ваша милость, никакой я не холоп, а шляхтич: хоть и бедны мы, но свой герб имеем, что вам, сударь, и пан поручик Володы„вский, и пан Подбипятка, как знакомцы пана Скшетуского, подтвердить могут, а во-вторых, тяжба эта длится уже пятьдесят лет…
Заглоба стиснул зубы и дал себе слово, что больше не проронит ни звука.
— Хорошо, рыбонька, — ласково молвил пан Лонгинус, — но все ж лучше ты нам не о груше, а о Богуне расскажи.
— О Богуне? — переспросил Редзян. — Ладно, извольте. Так вот, сударь мой, Богун полагает, что нет у него верней, чем я, слуги и друга: хоть он меня в Чигирине и разрубил надвое, да я, правда, за ним ходил и раны перевязывал, еще когда ему от князей Курцевичей досталось. Я ему тогда наворотил с три короба, что, мол, надоело мне панам прислуживать — с казаками прибыльнее дружбу водить, а он поверил. Да и как было не поверить, когда я его выходил?! Так вот, ужасно он меня полюбил и вознаградил, честно говоря, щедро, не ведая о том, что я в душе отмстить за чигиринскую обиду поклялся, а не зарезал его лишь потому, что не пристало шляхтичу врага, к постели прикованного, ножом колоть, точно свинью какую.
— Ну, хорошо, хорошо, это нам тоже известно, — сказал Володы„вский. — Сейчас-то ты его как нашел?
— А дело было так, ваша милость. Поприжали мы Яворских (им теперь только по миру идти, не иначе!), и я себе подумал: «Что ж, пора и мне Богуна поискать, расплатиться за свою обиду». Открылся я родителям и дедушке, а дедушка, горячая голова, и говорит: «Раз клятву дал, ступай, не позорь фамилию нашу». Ну, я и пошел, тем паче что в уме другое еще прикинул: ежели, думаю, отыщется Богун, то, возможно, и о барышне, коли она жива, кой-чего разузнать удастся, а как пристрелю его и явлюсь к хозяину с новостями, тоже, того и гляди, получу награду.
— Получишь, не сомневайся! И за нами дело не станет, — сказал Володы„вский.
— От меня, братец, считай, имеешь коня со сбруей, — добавил пан Лонгинус.
— Благодарю покорнейше, милостивые судари, — обрадовался слуга, — за добрую весть всякому по справедливости причитается магарыч, а уж я не пропью, мне только дай в руки…
— Ох, я, кажется, не выдержу дольше, — буркнул Заглоба.
— Значит, уехал ты из дома… — подсказал Володы„вский.
— Уехал я, значит, из дома, — продолжал Редзян, — и думаю: куда теперь? Подамся, пожалуй, в Збараж, оттуда и до Богуна рукой подать, и о хозяине скорей разузнать можно. Еду, стало быть, сударь мой, через Белую на Влодаву, и во Влодаве, поскольку лошадки мои устали изрядно, останавливаюсь передохнуть. А там аккурат ярмарка, все постоялые дворы шляхтой забиты. Я к мещанам: и там шляхта! Один только еврей нашелся. «Была, говорит, у меня комната, да ее раненый шляхтич занял». — «Оно и хорошо, говорю, мне не впервой перевязывать раны, а у вашего цирюльника небось по случаю ярмарки рук не хватает». Чего-то там еще еврей бормотал, будто шляхтич этот сам себе делает перевязки и не желает никого видеть, но все же пошел спросить. А тому, видать, хуже стало, велел он меня пустить. Я вхожу. Глядь: Богун на постели!
— Ого! — воскликнул Заглоба.
— Я страсть как перепугался, крестом себя осенил: «Во имя отца, и сына, и святого духа», — а он меня тот же час признал, обрадовался ужасно
— я ж у него в друзьях числюсь — и говорит: «Ты мне богом послан! Теперь уж я не помру». А я говорю: «Что ваша милость здесь делает?» — а он палец ко рту; потом только рассказал о своих приключениях: как его Хмельницкий к их величеству королю, тогда еще королевичу, из-под Замостья отправил и как пан поручик Володы„вский в Липкове его чуть не зарубил насмерть.
— Уважительно меня вспоминал? — спросил маленький рыцарь.
— Ничего не могу сказать, сударь мой: уважительно, очень даже. «Я говорит, думал, экий поскребыш! Щенок, говорит, думал, а он, говорит, витязь чистой воды, чуть меня не располовинил». Зато когда пана Заглобу вспоминал, ух, и скрежетал зубами: мол, ваша милость его на поединок подначил!..
— Дьявол с ним! Он мне теперь не страшен! — ответил Заглоба.
— И снова мы с ним как два дружка стали, — продолжал Редзян. — Ба! Он еще больше ко мне расположился, все рассказал: как был к смерти близок, как его в Липкове приютили в барской усадьбе, за шляхтича посчитав, а он назвался паном Гулевичем с Подолья, как его выхаживали, всяческую оказывая доброту, за что он благодетелям своим в вечной благодарности поклялся.
— А что же он во Влодаве делал?
— Стал на Волынь пробираться, но в Парчове телега вместе с ним перевернулась и раны открылись, пришлось остаться, хотя страшно было, потому что там с ним легче легкого расправиться могли. Он мне сам сказал: «Меня, говорит, с письмами послали, а теперь доказательств никаких не осталось, разве что пернач; прознай шляхта, кто я таков, не сносить бы мне головы, да что шляхта — первый бы встречный солдат вздернул, ни у кого не спросившись». Помню, сказал он так, а я ему: «Оно и хорошо, говорю, знать, что первый встречный тебя готов вздернуть». А он мне: «Это еще почему?» — «А потому, говорю, что осторожность надо блюсти и в разговоры ни с кем не вступать, а я вашей милости служить готов». Он меня благодарить, награду пообещал: за мной, говорит, не пропадет. «Сейчас, говорит, у меня денег нету, но драгоценности все, что при мне, — твои, а потом, говорит, я тебя золотом обсыплю, только окажи мне еще одну услугу».
— Ага, похоже, скоро до княжны доберемся! — заметил Володы„вский.
— Воистину так, сударь мой, но уж, дозвольте, я все по порядку. Услыхал я, стало быть, что денег у него при себе нет, и тотчас всякую потерял жалость. «Погоди, думаю, я тебе окажу услугу!» А он говорит: «Болен я, последние силы оставили, а путь впереди опасный и долгий. Мне бы, говорит, до Волыни добраться, до своих — благо отсюда недалеко, — а на Днестр ехать я никак не могу, не выдюжу, говорит, к тому ж через вражеский край, мимо замков и войск пробиваться надо, — езжай-ка вместо меня ты лучше». Я, конечно, спрашиваю: «А куда ехать?» А он мне: «За Рашков, она там у сестры Донцовой, Горпыны-колдуньи, укрыта». Я спрашиваю: «Княжна, что ли?» — «Да, говорит, княжна. Я ее от глаз людских в эту глухомань спрятал, но ей там хорошо, она там, как княгиня Вишневецкая, на золотой парче почивает».
— Не тяни бога ради, говори скорее! — вскричал Заглоба.
— Поспешишь, людей насмешишь! — ответил Редзян. — Я чуть не подпрыгнул от радости, такое услыша, но виду не показал и спрашиваю: «Подлинно она там? Твоя милость небось давно уже ее туда отправил?» Он стал божиться, что Горпына, верная его сука, и десять лет ее стеречь будет до его возвращенья и что княжна, как бог свят, и посейчас там, потому как туда ни ляхам не добраться, ни татарам, ни казакам, а Горпына приказу, хоть умри, не нарушит.
Во все время рассказа Редзяна Заглоба дрожал как в лихорадке, маленький рыцарь радостно кивал головою, а Подбипятка поминутно устремлял глаза к небу.
— Что она там, сомнения нету, — продолжал слуга, — и лучшее тому доказательство, что он меня к ней отправил. Но я поначалу отказывался, чтобы себя невзначай не выдать. «А мне-то зачем, спрашиваю, ехать?» А он на это: «Затем, что я сам не могу. Если, говорит, доберусь на Волынь живой, прикажу отвезти себя в Киев, там наши казаки верховодят, а ты, говорит, поезжай и вели Горпыне туда же ее доставить, в монастырь Святой-Пречистой».
— Ага! Не к Миколе Доброму, значит! — возопил Заглоба. — Я сразу сказал, что Ерлич по злобе соврал, поганец!
— К Святой-Пречистой! — продолжал Редзян. — «Перстень, говорит, тебе дам и нож и пернач. Горпына поймет, что это значит, у нас уговор такой был, а ты, говорит, мне самим богом послан: она и тебя знает и, что ты мой лучший друг, слыхала. Оттуда поедете вместе; казаков бояться нечего, татар же остерегайтесь: заметите где, стороной обходите — они ведь на пернач глядеть не станут. Деньги, говорит, дукаты, в яру закопаны на всякий случай — ты их, говорит, вырой. По дороге одно тверди: „Богунова жена едет!“ — ни в чем вам не будет отказу. Впрочем, с ведьмой не пропадете, только ты согласись ехать; кого еще, говорит, мне, горемычному, посылать, кому в чужом краю, когда одни враги кругом, довериться можно?» Так он меня, любезные судари, упрашивал, только что слезу не пустил, а напоследок велел, бестия, поклясться, что я поеду, я и поклялся, а в душе добавил: «Со своим хозяином!» Ох, и обрадовался он! Тотчас дал мне пернач, нож и перстень и драгоценности, что имел, а я все взял, про себя подумав: пусть лучше у меня, чем у разбойника, будут. На прощанье растолковал еще, который это яр над Валадынкой, как туда ехать да как оттуда, — все в подробностях объяснил, теперь я и с завязанными глазами найду дорогу, в чем вы и сами сумеете убедиться, потому как, полагаю, мы поедем вместе.
