Евгений Анташкевич - Харбин. Книга 1. Путь
– Я не это имел в виду, Александр Петрович! И вы, и Анна Ксаверьевна…
– Я лютеранин, а Анна Ксаверьевна – католичка, так что ж вы имели в виду… – Адельберг внимательно смотрел на старика, тот смущённо молчал. – Опасная тема, не стоит продолжать. Покажите нам лучше ваши письмена.
Тельнов вздохнул, как будто бы почувствовал свою вину за что-то, и положил на стол несколько дощечек с иконами. Устрялов и Байков взяли по одной и стали разглядывать. Кузьма Ильич в это время то пытался встать, то снова садился.
– Вы, Кузьма Ильич, не переживайте. – Байков рассматривал иконку со всех сторон. – Изрядная работа, должен вам сказать. Я не специалист по иконописи, но, по-моему, вы их пишете, как на холсте, грунтуете, а потом пишете маслом, так?
Тельнов кивнул.
– Так вот, дерево – не холст, оно впитывает воду и делает это постоянно, то впитывает, то подсыхает, а краска трескается и облетает. Правильно? И вам приходится поверху подновлять!
Тельнов кивнул.
– А вы попробуйте всю доску покрыть лаком, как это делают китайцы, не пробовали?
– Нет!
– Так попробуйте. Этим самым вы доску как бы законсервируете. А по лаку пишите! Я думаю, так будет долговечнее, и краски будут много лет сохранять свою яркость и будут крепкими. Вот такой мой совет вам – за прикуп! А так, – Байков взял из рук Кузьмы Ильича другую иконку, – на мой взгляд, очень хорошо. Саша! – Он обратился к Адельбергу. – Скажи Кузьме Ильичу, как по-китайски будет лак?
– «Ци»! – сказал Адельберг, посмотрел на Тельнова и увидел его смущение. – Ну вот, господа, – мы провели – как это называется в Советской России? – «ликвидацию безграмотности»? Да? Николай Васильевич?
Устрялов тоже вернул Тельнову иконку:
– Да! Это так и называется – «ликбез»!
«Лик, бес» – «ликвидация бесов», – мелькнуло в голове у Тельнова.
Адельберг, довольный тем, что ему удалось вывести Кузьму Ильича из смущения, обратился к Устрялову:
– Николай Васильевич! Мы с вами не закончили о последних новостях «оттуда». Я с этим своим Симбирском увёл вас в сторону…
– Саша, – перебил его Байков, – ты, надо сказать, так красочно всё поведал! Я с удовольствием слушал! Ты хороший рассказчик! Тебе бы написать это всё, а Николай Васильевич помог бы опубликовать! Как идея?
Адельберг усмехнулся:
– Нет, Николай! По писательской части у нас ты. Если хочешь, могу подарить сюжет.
– Шутишь, Александр, чужого не берём-с! Да! Так что там, в Советах? – И Байков перевёл взгляд на Устрялова.
– Возможно, скоро не станет Ленина, – спокойно ответил тот.
– И вы об этом говорите вот так? – Байков снял пенсне и близоруко уставился на собеседника. – Как будто в Чуринский магазин привезли очередную партию тёртого хрена?!
– К чему тут эмоции? Когда-нибудь нас всех не станет…
– Про нас всех никто не заметит, кроме наших близких, а Ленин… Не с него ли всё началось?
Устрялов встал:
– Немного разомну ноги, господа. – Он был высок и тяжёл, засунул руки глубоко в карманы, прошёл к окну и развернулся к собеседникам. – И с него, уважаемый Николай Аполлонович, и не с него! Но уверен, что на нём не закончится!
Байков, видимо, не расслышал последней фразы, Адельбергу показалось, что сегодня его старый друг и сослуживец был особенно эмоционален.
– Как так? Разве не он приехал в Россию и устроил Октябрь?
– Он-то он! Но он приехал в Россию после Февраля! Заметьте!
Адельберг смотрел на гостей, слушал их и думал о том, что он сам так и не смог ничего объяснить себе… хотя и пытался все эти годы.
– Ну и что? Февраль принёс в Россию свежий ветер…
– Который всё и смёл!
– Что вы имеете в виду?
– А то, что он дал столько демократий и свобод, что Россия не смогла их переварить. – Устрялов на секунду замолчал. – Дело в том, уважаемый Николай Аполлонович, что у Февраля не было заказчика!
– Как это?
– А так! У каждой революции есть свой заказчик. Если бы у Февраля заказчиком был чеховский Лопахин, помните, из «Вишнёвого сада»? Только не один Лопахин, а много Лопахиных, чтобы весь народ был – Лопахины!
– Да, был такой персонаж! – подтвердил Байков.
«Помним!» – сам себе на вопрос Устрялова ответил Адельберг; ему становилось всё интересней, в словах гостя он слышал какую-то глубинную правду, которая до этого была от него скрыта.
– Вот и получается, – спокойным, сильным голосом продолжал Устрялов, – что Февраль зрел, зрел, а состоялся благодаря нескольким тысячам жителей Петрограда, которым не понравились очереди за хлебом, что было вполне оправданно для страны, которая ведёт многолетнюю и тяжёлую войну. А строй, я имею в виду монархический строй в России, к тому времени одряхлел до такой степени, что это лёгкое революционное волнение его и смело…
– Тут вы, наверное, правы! Николаша в каком году бросил гвардию на фронт? В шестнадцатом? – Байков обратился к Адельбергу.
– Да! – подтвердил тот.
– Поэтому, если бы он этого не сделал, не сделал этой ошибки и не лишил бы столицу верной ему гвардии, то Февраля могло и не произойти! Не так ли?
– И так, и не так! Февраля в том виде, в котором он произошёл, могло действительно не случиться, а вот с Октябрём может оказаться посложнее.
Все внимательно смотрели на Устрялова.
– Прямого ответа на этот вопрос я вам не дам – относительно неотвратимости Февраля. Такие, как я, его долго готовили, вспомните Государственную думу. Но и здесь вы со мною спорить не станете, большевики пообещали России то, чего много миллионов русских крестьян ждали несколько сотен лет…
– Землю?
– Я думаю, что да! Я могу привести вам один пример из восемнадцатого года, причём из Берлина. Занятный пример!
– Интересно! – Байков снял пенсне, протёр его и надел на переносицу. – Слушаем!
Адельберг смотрел на Байкова и Устрялова и был рад тому, что его не приглашают принять активное участие в разговоре. Он мог оставаться просто слушателем, так ему было легче осмысливать то, что сейчас говорилось в его кабинете.
– Вы знаете, что в Берлине были наши интернированные офицеры, пленные. Они оставались там после поражения Германии и начала в России Гражданской войны. Понятно, что они собирались между собой и, как и мы сейчас, рассуждали о том, что происходит.
– Так-так! – живо реагировал Байков.
– Они организовали или пытались организовать своё издание – газету под названием «Мир и труд». – Устрялов посмотрел на часы. – Видимо, мне скоро придётся заканчивать, я думаю, супруга вот-вот попросит меня отвезти её домой, поэтому я постараюсь быть кратким.
– Да-да! Конечно!
– Так вот! Одним из организаторов был некто Вэ Бэ Станкевич. Он вот так рассуждал о возможном своём выборе, заметьте, господа, это было в самом начале Гражданской войны…
– И что же было в его рассуждениях?
– А было вот что! Постараюсь воспроизвести дословно из его воспоминаний, он опубликовал их в двадцатом году в Берлине, за точность не ручаюсь, но его рассуждения были таковы: «Все фронты составляют лишь осколки прежнего целого, обломки единой политической правды. На каждом из них имеются лично знакомые мне люди, которым я верю не менее, чем самому себе, и которые теперь искренне и честно думают, что благо народа и даже человечества зависит именно от победы линии их поведения. Куда же мне пойти? К Деникину, представителю военно-национальной идеи, с которым шла работа в течение всей войны, и вместе с большинством моих друзей бороться с большевиками за то, что они исказили идеи революции? Или к литовцам, так как я по происхождению литовец, и вместе с друзьями отстаивать независимость Литвы? Или пойти к украинцам, на чьей гостеприимной территории я находился и которые тоже бились с большевиками? Или к донцам, по знакомству с Красновым, который примет прежнего комиссара гостеприимнее, чем непреклонный Деникин? Или к грузинам, которые отстаивают близкие мне идеи самоопределения народов и где работают бывшие соратники Церетели и Вайтинского? Или к Колчаку и Дитерихсу, торжественно продвигающимся к Волге? Или к их противникам в Сибири, которые не могут простить им разгон Директории? Или к полякам – ведь мой родной язык польский? Или…» Дальше он рассуждает ещё о нескольких вариантах, но самое интересное в конце, слушайте внимательно, это занятно: «…наконец, к большевикам – ведь они остатки русской свободы и революции, у них был бы представлен большой простор, и даже в военной среде там я нашёл бы людей, к которым отношусь с полным уважением…»
– Каков размах у вашего Станкевича и к грузинам, и к полякам… мне это непонятно! – сказал Байков.
– Не буду говорить, что понятно мне, кроме одного – он, Станкевич, видимо, один из первых заговорил о том, что что-то можно и с большевиками! Вот что главное в этой цитате! По-моему, это и есть отличие Февраля от Октября!
Байков посмотрел на Адельберга:
– Саша, как ты понимаешь, оказывается, пока ты в Сибири, а я на Дону… с большевиками что-то было можно? Вот, значит, как?
