Христоверы - Александр Владимирович Чиненков
Выслушав неожиданное признание иерея, Евдокия покраснела, затем побледнела, и её ладошка задрожала в руке батюшки.
– Не будешь ты меня любить, батюшка, как только узнаешь, какая я грешница, – всхлипнула она. – Пусть поневоле, но я принимала участие в грехах свальных после радений, и… – Теперь она сделала судорожное глотательное движение: – Ребёночка я ношу под сердцем, прижитого от старца Андрона. Он силой взял меня, но это не обеляет меня, грешную, перед светлым ликом Хоспода Бога и ликом твоим, батюшка.
По лицу иерея Георгия пробежала тень недоумения.
– Почему ты так думаешь? – тихо спросил он. – Обманутая, насильно обесчещенная, ты считаешь себя потерянной и отвергаемой Господом Богом грешницей?
– А кем же мне себя считать, батюшка? – вытирая слёзы, посетовала Евдокия. – Живу я или не живу, сама не знаю. Только горести и беды всюду сопутствуют мне и никакого просвета. Когда-то и мне улыбнулось счастье, но давно было это.
Она вздохнула, вытерла слёзы и, опустив голову, как от груза тягостных воспоминаний, продолжила:
– Евстигней, муж мой, сначала под венец меня отвёл, а затем в секту привёл. Там мы жили с ним как брат и сестра, а не муж и жена венчанные. Потом его мужем моим духовным назначил Андрон. Чуток время прошло, и на войну Евстигнея забрали, и осталась я одна горе мыкать. Никому не нужная, родителями отвергнутая. Живём с сестрой в молельном доме старца как прислужницы и рады-радёшеньки, что хоть такая крыша над головами есть.
– Запуталась ты, Евдокия, очень запуталась, – выслушав её, заговорил иерей, с трудом удерживая в себе разбуженную девушкой ярость. – Вот гляжу я на тебя и диву даюсь. Мне чудится, что ты как не из мира сего. А ведь жизнь вокруг нас не такая, какую ты знаешь, другая она. Тебе православие как сердцем, так и душой принять надо и отвергнуть решительно все догмы сектантские, бесовские. Неужели ты не понимаешь этого, Евдокия?
– Понимаю я всё, батюшка, – всхлипнула Евдокия. – Но сил в себе не нахожу что-то изменить. Вот и живу я так, как получается, не ропщу, не жалуюсь. Я просто смирилась со злой долей своей.
Иерей Георгий был тронут её словами до глубины души. Он смотрел в ее плачущие глаза и сам с трудом сдерживал слёзы.
– Пожалуй, я знаю, что надо делать! – позабыв о соответствующей сану сдержанности, воскликнул иерей. – Я верну тебя к жизни правильной и богоугодной, Евдокия. Вера в Иисуса Христа, в счастливую жизнь и в любовь к ближнему – вот что дано нам святыми небесами. Только в этом заключено счастье человеческое, верь мне, душа-девица.
– Как же я могу уверовать в слова ваши, батюшка? – горестно вздохнула Евдокия. – Я же всего боюсь. Жить боюсь, дышать боюсь, даже из избы носа высунуть боюсь. А ежели дьяк на суде супротив Андрона говорить меня заставит… – Она вся сжалась на стуле. – Божьи люди меня со свету сживут. Я не ведаю, как поступят они со мной, но живой не оставят.
– Нельзя умалчивать на суде обо всех греховных поступках Андрона, – стал убеждать её иерей. – Он называет себя «живым Христом», а это грех, касатушка. Грех очень страшный и непростительный. А вы, обманутые им люди, верите, что так оно и есть. Вы верите, что старец Христос, а во что тогда верит он сам, отвергая истинного Бога? Не верит он ни во что. Он грешник и еретик. Он верит только в ту жизнь, в которой сам себе хозяин, а люди для него ничто!
– Ты ладно говоришь, батюшка, а я вот, как ни силюсь, так и не понимаю тебя, – не сдержав накативших слёз, всхлипнула Евдокия. – Я привыкла жить в горести и страхе. Ну скажи ты мне, как я от эдакой жизни избавлюсь? Ты говоришь, что молодая я, красивая, а я себя отжившей свой век дряхлой старухой чувствую. И нет никакого просвета в этой жизни моей никудышной. Меня и сестра за это хулит. Встаю я перед ликами святых, молюсь, плачу, а у самой не молитва в сердце, а каша в голове.
– Это от отчаяния всё и безысходности, Евдокия, – тихо сказал иерей. – Ты не жалеть себя должна, а за душу свою бороться. Только Господь Бог тебе в этом помочь может. Ты молись и больше думай о нём.
– Молюсь, прошу Хоспода помочь мне, а беды так и не обходят меня стороной, – простонала Евдокия. – Видать, Хосподь не глядит с небес в мою сторону.
– Кого Господь больше всего любит, тем больше испытаний шлёт, – высказался иерей. – А ты должна всё выдержать и веру сохранить. Отметай от себя догмы лукавого, и всё опосля уладится.
– Нет мочи по пути праведному ступать, – пожаловалась, плача, Евдокия. – Я как в потёмках живу, впереди себя ничегошеньки не вижу и не замечаю.
– Не знаю, что и сказать ещё тебе, Евдокия, – пожимая плечами, вздохнул иерей. – Человека тебе близкого надо, надёжного, преданного. Если полюбишь всей душой своей заблудшей такого, любовь эта будет настоящая, небесная, великая. И жизнь тогда изменится. Не постылой казаться будет, а полной радости и благодати.
– Да где же найти такого человека? – прошептала испуганно Евдокия. – Кому я нужна, эдакое пугало с дитём под сердцем? Я и не знаю, кто я есть. Венчанная в церкви? Так божьими людьми развенчанная. Вдова? Тоже не ведаю. Евстигней сгинул, пропал без вести, и я не знаю, жив ли он теперь.
С задумчивым видом иерей поднялся со стула, развёл руками, прошёл к окну и, с минуту помолчав, обернулся. Он подошёл к плачущей Евдокии и встал перед ней на одно колено.
– Чего это ты, батюшка? – содрогнулась и напряглась она. – Разве это можно? Разве…
– Твоим поводырём в этой жизни я буду, Евдокия! – объявил он торжественно. – Я люблю тебя больше жизни и берусь разделить с тобой все радости, горести и печали. Если ты… – он с надеждой посмотрел ей в глаза, – если ты, конечно, не возражаешь…
10
После обеда Марина Карповна впервые за последнее время распахнула настежь окно в своей спальне. Свежий ветер тут же наполнил шторы, и они взлетели, как паруса, внутрь комнаты. Она некоторое время стояла с закрытыми глазами, вдыхая полной грудью ветер и, что радовало её больше всего, совсем не чувствуя покалываний на коже.
В отличном настроении, напевая песенку, Марина Карповна уселась перед туалетным столиком и стала внимательно рассматривать лицо в зеркале, водя по нему пальцами.
Открылась дверь, и
