Грегор Самаров - Медичи
Едва священник удалился из синьории, как с улицы снова, раздались дикие крики. Гонфалоньер, направившийся было во дворец, остановился. Густая толпа вошла с улицы во двор. Тащили человека в разодранном платье, растерзанного, с бледным искаженным лицом. При свете факелов все узнали Жакопо Пацци.
— Крестьяне из Кастаньо выдали его! Вот он, проклятый изменник! — кричала толпа.
Жакопо, шатаясь, приблизился к гонфалоньеру и хотел что-то сказать, но Чезаре Петруччи прервал его и объявил громким голосом:
— Другие искупили свое преступление, и даже только что казненный Монтесекко, хотя он был храбрый солдат и был, пожалуй, достоин помилования. Но этот не избегнет наказания! Он принимал участие в убийстве, он с чужими солдатами ездил по городу, чтобы побуждать народ к преступному восстанию. Правда ли это, благородные судьи? Правда ли это, граждане?
— Правда, правда! Мы это сами видели. Клянемся, что правда! — раздались голоса.
— Тогда я приговариваю его к смерти. Прав ли я, граждане?
— Правы, правы!.. Да здравствует благородный гонфалоньер! Смерть предателям!
— Так ведите его наверх и повесьте в окне зала заседаний, рядом с сообщниками его преступления.
Голос Жакопо заглушили дикие крики толпы. Стражи синьории окружили его и увели, несмотря на его сопротивление.
Вскоре на улице поднялся дикий рев толпы, когда она увидела при свете факелов Жакопо Пацци, вытолкнутого из окна, где еще висели трупы Франческо Пацци и архиепископа Сальвиати.
Глава 17
Маркиз Габриэль Маляспини с семьей, в сопровождении графа Джироламо Риарио, так быстро ехал в Имолу, как только позволяла выносливость лошадей. Джироламо во время пути не переставал возмущаться неумелостью заговорщиков, сделавших наполовину дело, которое тогда лучше было и не начинать.
— Так легко было прийти к соглашению с Лоренцо, — говорил он сердито, — да, пожалуй, это и теперь еще возможно. Я не причастен к этим грустным событиям, которые совершились или слишком рано, или слишком поздно. Мне теперь не поверят во Флоренции, но вы, благородный маркиз, подходящий человек, чтобы суметь восстановить доверие. Отчего вы бежали из Флоренции? Вам нечего было бояться оставаться там, если Медичи сохранили свое положение. Ведь вы намеревались даже породниться с их домом.
— Я уехал из Флоренции потому, что не хотел оставлять семью в городе, где жизнь зависит теперь от возбужденной черни, и потому, что не могу, чтобы мне, бывшему гостем там, в доме Медичи, приписали виновность в резне, учиненной народом, и в преступлении против служителей церкви… Ведь вашего племянника, кардинала Риарио, с трудом скрыли в ризнице, и кто знает, может быть, он сделался жертвой озверевшей толпы.
Джироламо покачал головой.
— На это они не решатся. Лучше всего было бы, — сказал он, пытливо глядя на маркиза, — если бы вы, благородный друг, вернулись во Флоренцию, когда там все уляжется, и постарались восстановить доверие Лоренцо ко мне, так как я, конечно, лучше кого бы то ни было могу выяснить и устранить все недоразумения и разлад.
— Это будет трудно, — возразил Маляспини. — Думаю, Лоренцо не простит мне отъезда из Флоренции именно в такую минуту, а вы знаете, дорогой граф, как я глубоко предан его святейшеству. В случае полного разрыва, чего я сильно опасаюсь, святой отец увидит, что я не на стороне его противника. Если бы его святейшество приказал мне взять на себя это посредничество, тогда другое дело.
Обе дамы, ехавшие рядом, слышали весь разговор. Джованна подъехала на своей лошади поближе к маркизу и сказала умоляющим голосом, со слезами на глазах:
— О отец, не отклоняй совета графа. Может быть, еще все устроится… Подумай обо мне, о счастье твоей дочери.
— Не вмешивайся в серьезные дела, где сердечные соображения не имеют места, — резко и злобно оборвал ее Маляспини. — Ты найдешь себе мужа получше этого мальчишки Козимо, который, право, не на высоте нашего рода. Я не противился твоей склонности, предполагая, что положение Медичи прочно и что они сумеют сохранить благоволение святого отца, хотя, конечно, Франческо Пацци, который упал на моих глазах в соборе, был бы более подходящим мужем для тебя. Теперь же я вовсе не склонен унижаться до родства с Ручеллаи, которые имеют значение только при блеске ореола Медичи.
Джованна отъехала с тяжелым вздохом, а мать протянула ей руку:
— Подожди, дитя мое, теперь не время принимать какие-либо решения. Посмотрим, как сложатся обстоятельства. Когда носишь наше имя, надо уметь подавлять свое сердце.
Джироламо сильно призадумался. Он погонял лошадь; они ехали все скорее и к вечеру прибыли в Имолу.
Город, древний форум Корнелия, производил мрачное, воинственное впечатление; везде воздвигались укрепления; войско, предназначавшееся для Флоренции, вернулось по приказанию Монтесекко. А когда всадники подъехали к воротам по аллее редкостных деревьев, и ныне еще существующей, их встретил усиленный караул. Отворили ворота. Недавно только вернулась охрана кардинала, и солдаты рассказывали, что Жакопо Пацци, выехавший с ними из города, свернул в сторону и скрылся где-то в деревне. На улицах было оживленно, слух об ужасных событиях во Флоренции распространился в народе, и все ждали новых событий и известий.
Джироламо провел маркиза и дам в старый замок, ныне уже не существующий, и просил принять его гостеприимство.
Жена его, Катарина Сфорца, красивая, со жгучими глазами и выражением неженской силы воли на тонком, античном лице, встретила гостей и с тревогой спросила о происшедших событиях, так как в городе говорили об убийстве Медичи.
— Если бы это было, то знали бы, по крайней мере, чего держаться, — вскричал Джироламо. — Но теперь Лоренцо жив, и это еще хуже, чем если бы ничего не было предпринято… Будущее неизвестно, и мы должны быть готовы ко всему.
— Лоренцо жив? — спросила графиня. — Тогда будущее вполне определенно — у нас враг, непримиримый враг, и мы должны его уничтожить или отказаться от наших планов. Очень рада видеть вас у себя, благородный маркиз, — приветствовала она гостей. — В Риме не забудут, что вы без колебаний приняли сторону единственно неоспоримого права. Милости просим, надеюсь, что мне удастся заменить вам гостеприимство дома Медичи и вы, дорогая Джованна, найдете во мне верную подругу. Мы вместе с вашей матерью будем стараться, чтобы вы забыли мечту, которой, конечно, лучше остаться только мечтой.
Джованна не могла удержать слез и сквозь рыдания пробормотала несколько едва понятных слов.
— Будьте тверды и горды, — сказала графиня, целуя ее в лоб. — Ручаюсь, что эти чудные глаза скоро опять заблестят, и эти губки будут опять счастливо улыбаться. Если один цветок отпадет на заре жизни, на месте его появятся другие и…
— А может быть, и этот цветок не потерян, — прервал Джироламо. — Я думаю, что маркиз может еще достигнуть соглашения и примирения.
— Я этого не думаю и не желаю, — сказала графиня, гордо закидывая голову. — Упрямые флорентийцы и лицемерные, надменные Медичи никогда не будут искренне, без задней мысли поддерживать наши планы или спокойно видеть их осуществление, и все, что они, может быть, скажут теперь для устранения грозы, будет только лукавством и лицемерием.
Джироламо замолчал.
Графиня проводила дам в их комнаты. Обе извинились, прося позволения не выходить вечером из-за усталости и тревог этого дня. Джованна ушла к себе, чтобы хоть выплакать свое горе в одиночестве, так как она и у матери не встретила полного понимания своего чувства.
Джироламо еще раз объехал город в сопровождении маркиза, усилил караулы у ворот и велел приготовить к обороне все законченные укрепления. Можно было предполагать, что возбужденный народ Флоренции совершит нападение, если появится подозрение в участии Джироламо в заговоре против Медичи. Когда граф поздно вечером сидел за ужином с графиней и маркизом, все стараясь побудить его к посредничеству, один за другим приходили гонцы от приверженцев дома Пацци, благополучно бежавших из города и искавших убежища в Имоле. Они принесли известие об ужасной смерти архиепископа, об аресте кардинала и о кровавой расправе народа со всеми, заподозренными в заговоре.
— Они повесили архиепископа и дерзнули арестовать моего племянника, кардинала, — с негодованием вскричал Джироламо и еще более возмутился, узнав об аресте Монтесекко.
— Арестовать начальника моего войска — это оскорбление, а папа будет несказанно разгневан, что они посмели коснуться служителя церкви.
— И ты все-таки допускаешь возможность соглашения? — с горькой усмешкой спросила графиня. — Нет, такая дерзость не может остаться безнаказанной, и Сикст не может простить такое вторжение в его священные права. Война неминуема. Мы должны готовиться и искать союзников, главным образом там, где Лоренцо рассчитывает иметь друзей. Я поеду завтра в Милан, где герцогиня Бона хотя и состоит регентшей при малолетнем сыне, но всем управляет дядя Людовика. Он не пойдет, не может идти против нас. Я знаю, что он, несмотря на союз с Венецией и Флоренцией, ненавидит Лоренцо и мечтает о восстановлении независимого ломбардского государства. Я уверена, что мне удастся перетянуть его на нашу сторону или хотя бы помешать ему идти против нас.
