Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат
Если Доска — холоп князя Ростовского, то с ним придется повозиться. Князь вызвал сильное раздражение у государя. Вдобавок и Сильвестр, и Алешка Адашев, преследуя какие-то тайные и не совсем ясные Малюте цели, выказывали расположение князьям Ростовским и их соратникам — клану довольно многочисленному. Иоанн болезненно относился ко всему, что было прикосновенно к завоеванию Казани, а князь Ростовский везде твердил, что бунты и слабость московского войска не позволят удержать захваченное.
IIIВ дверь застенка постучали и погодя еще и еще. Кат кликнул второго помощника по кличке Хорек и велел отомкнуть засов.
— Сюда ход любому заказан. И даже государь пресветлый посылает впереди себя гонца. А в сенях чтоб беспременно стража находилась. Иной в отчаяние может прийти и, силы еще не потеряв, на царевых слуг способен кинуться. Тут всякое случалось!
Вернулся Хорек, толкая впереди парня лет двадцати с крепко связанными руками. За ним шел дьяк, держа под мышкой тонкую книгу и в груботканом мешочке письменные принадлежности.
— Здорово, соколики, — кивнул от Кату и Малюте, — готовы ли службу государеву править? Коли готовы, начинайте без промедления.
Кат ничего не ответил дьяку. Они улавливали задние мысли друг друга с полуслова. Дьяк Федор Заварзин был приписан к Разбойному приказу и никаких иных обязанностей, кроме фиксации признаний в застенке, не исполнял, чем весьма гордился, но молча, ибо если однажды раскрыл бы рот, то уже не сумел бы его закрыть, — так с раскрытым ртом и помер. Носители дворцовых тайн давали крестоцеловальную запись. С нарушившими клятву расправлялись без всякой пощады. Дьяк любил повторять цитату из Евангелия от Матфея:
«Еще слышали вы, что сказано древним: «Не преступай клятвы, но исполняй перед Господом клятвы твои». А я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого…»
В застенке у Казика истины, почерпнутые у евангелистов, были в ходу. Да это и понятно. Каждый из пыточных мастеров хватался за соломинку, чтобы облегчить взбаламученную совесть, почти ежедневно причиняя невыносимые муки, а иногда и смерть не сделавшим им зла людям. Престиж государственной службы в застенке стоял чрезвычайно высоко, и не дай Бог кому-либо усомниться в праведности совершаемых деяний. Сомнения отбрасывал всяк сюда входящий. Ежели усомнился — рано или поздно пропал. Кат Казик так долго брал на виску, бил плетью или кнутом, клал персты злодеев, а не реже и невинных, в тиски с винтами и давил живое до тех пор, пока нарезки хватало, так часто он ставил терзаемых под мерно капающую воду в станок, пробрив предварительно плешь на голове, так долго мучил он головы, закручивая вокруг крепкую веревку, используя железный стержень, так часто сажал на кол и снимал с него, требуя чистосердечных признаний, что душевные колебания где-то в середине жизненного пути окончательно улетучились.
Палачей обычно представляют зверями, двуногими, лишенными малейших признаков человеческого, что соответствует в большинстве случаев действительности, но сами-то они себя таковыми не считали. Вот в чем загвоздка! Вот в чем притча!
Казик приблизился к Доске, аккуратно, без ругани и ненужных рывков снял еще целехонькую рубаху и помог освободиться от штанов, оставив совсем в чем мать родила. Он похлопал оголенную жертву по спине, ощупал шею, а потом руки до кистей и колени, напоследок зачем-то похлопал по ляжкам:
— Мосластый, двужильный. Эк тебя угораздило сюда попасть!
Доска не произнес в ответ ни единого слова и лишь мотал поникшей головой из стороны в сторону.
— Язык распусти, легче будет. Не ярись да не серчай. Не на кого тут серчать.
Дьяк, вытянув шею, из своего угла с иронией в голосе поинтересовался:
— Куда тебя князь Семен Васильевич Ростовский по Москве посылал? И зачем? До трех раз спрошу, а потом не обессудь. В приказе, когда расспрашивали, запирался и господина своего удумал выручить. Не вышло! Так теперь за воздух держись. Ну?!
Рекомендация дьяка имела глубинный смысл. Действительно: на виске за что держаться? Доска совершенно затих и перестал шевелиться. Однако Малюта заметил, как зорко он следит за деловитыми мучителями острыми как ножи глазками, узкими и раскосыми. Малюта давно знал, что сейчас от подвергнутых пытке довольно трудно добиться правды. Жестокость деда, отца и внука, то есть Иоанна III Васильевича, прозванного Грозным за неукротимость нрава и твердый характер, его сына Василия III Иоанновича, не имевшего клички, но тем не менее более сурового и непреклонного, чем предшественник, и, наконец, первые шаги на правительственном поприще их наследника Иоанна, которого Мучителем в ту пору еще не прозвали, выработали у подданных, как ни поразительно, неукротимое стремление к сопротивлению во что бы то ни стало. Жизни многие попавшие в застенок не жалели и не желали раскаиваться и сознаваться. Малюта не мог объяснить, чем это вызвано. То ли дьявол вселился в народ, то ли страх потеряли люди. Особую непреклонность проявляли новгородцы и псковичи — словом, те, кто жил западнее и севернее Москвы, давние недруги великих князей.
— Если вздумал в молчанку играть, — зашипел дьяк, — то и пеняй на себя. Не под кнут попадешь, а на виску. А ну, Хорек, бери хомут и покажь ему, где раки зимуют.
Застеночное выражение точно отвечало произведенному действию, ибо подвешенный — встягнутый помощниками на веревке — видел немного дальше, чем его истязатели, стоявшие на каменном полу. Хорек и Кургузый моментально всунули руки не дрогнувшего пока парня в хомут и через перекинутое гладко обструганное толстенное бревно подтянули кверху так, что пальцы босых ног почти не касались никакой опоры. Тело Доски страшно вытянулось и как-то набрякло, будто под кожу добавили чего-то. Парень ахнул и опять затих. Из горла сдавленно вырывался еле различимый клекот.
— Ну?! Будешь отвечать?
Доска не обронил ни звука. Дьяк Заварзин задвигал пером в открытой, сшитой из отдельных листов тетради, свалив набок язык и почесывая левой пятерней дремуче поросший рыжим подбородок. Так длилось достаточно долго, и тело Доски растянулось до самого низа — то ли веревка ослабела, то ли руки от растяжки стали длиннее.
— Ах ты, вор негодный! — воскликнул Казик. — Хозяина жалеешь? Ну жалей, жалей.
— Я те пожалею сейчас, — скучно произнес Заварзин, поднялся с табурета и приблизился к дыбе. — А не привозил ли ты боярину от полоцкого воеводы Довойны какой-либо записи или сумы с деньгами?
Подвешенный замотал отрицательно головой и каким-то удивляющим движением ног на мгновение облегчил свои страдания. Казик тогда взял змеевидный ремень, нагнулся и нетесно связал ноги Доски у щиколотки.
— Волком завоешь, дурак, — сказал он как-то вяло и незлобно. — Дураков много. Все одно язык распустишь, только себя измытаришь.
— Себя ладно, — усмехнулся Заварзин. — Да нам тошно.
— Чего стоишь? — обратился к Малюте кат. — Бери вон бревно, — и он кивнул в противоположный угол, — да тащи сюда.
IVМалюта смерил Казика недовольным взором и подумал: попался бы ты мне на вольной воле в чистом поле — я бы тебя пришиб с одного щелчка или саблей вострой укоротил до плеч. Однако Малюта подчинился и подтащил довольно увесистое бревно к дыбе, а Хорек с Кургузым немного натянули веревку, и между пальцами ног подвешенного и полом появился солидный зазор. Казик взял конец бревна и вставил между ног, перетянутых внизу ремнем, ноги Доски изогнулись и стали похожи на конечности всадника, долго скакавшего на лошади и сошедшего на землю. У татарских наездников сплошь были так криво изогнуты ноги. Казик надавил на бревно ладонями, а потом наступил на него, крепче нажав. Из рта подвешенного раздался хриплый стон, который как птица забился о каменные плиты застенка. Боль, наверное, была непереносимой.
— Ну?! Молвишь слово или кнута добавить? — раздраженно спросил дьяк.
Крик тоскливый угас, и в пространстве растеклось глухое и томительное молчание. Слышалось потрескивание факелов, которые разрывали сумрак. Казик снова надавил ступней на бревно, и снова душноватый воздух раскроил вопль.
— Ну-кася! Оглажу я тебя кнутом, — решил недовольный результатами Казик.
Он пошел к кузнечным мехам, где в строгом порядке на широком столе лежали всякие предметы, выбрал кнут с отполированным прикосновениями кнутовищем, толстым у начала и зауженным к концу ремнем и возвратился к подвешенному. Он похлопал его по спине и потер ладонью, а потом вдруг отпрыгнул и с шальным выдохом: и-эхх! — стеганул по напрягшемуся от неожиданности, но недвижному под тяжестью бревна телу.
