Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

— Как родишь, даст Бог, Прасковьюшка, на сына сразу вклад сделаем, а коли девка явится, то с самого первого дня — как к груди приложишь — копить начнем. Не хочу, чтоб росла она в бесприданницах, ежели со мной что случится. А я воин! В Казани будто заговоренный был. Стрелы — дзык, чирк! И ни одна шкуру не попортила. А не ровен час на поляков или ливонцев государь укажет?! От меча вдруг не увернешься.

— Про приданое рано думать, — тихо улыбнулась Прасковья. — И имя рано в святцах искать. Всему приспеет время.

Ну разве не разумная жена?

— Думать, может, и рано, а не думать грешно. Вон Шереметевы дочку выдавали — пир горой, но это как водится, а вот приданое — есть чему подивиться. Васька Шереметев хвастал, что как дочка вскрикнула, так он ей и от приплода скота, и от всяких домашних изделий: полотен, ширинок и убрусов — отделял. А у Шереметевых хозяйство завидное. У него подклеть добром набита доверху. Он и сам не помнит, чего у него нет. Все, говорит, есть, что хочешь.

Про себя Малюта решил, что ежели дочкой Бог наградит, то в особый сундук сшитое Акулькой белье будет откладывать. Акулька мастерица и на вышивку, и ткать умеет — лучше остальных в девичьей. Пора бы ее в домоправительницы произвести. Заслужила и преданностью, и безропотностью, и честностью. Однажды ночью она Малюте призналась:

— Мне своего ничего не требуется, и своей даже жизни не надо, коли у меня частичка твоей есть.

Что-то железное в груди у Малюты разжалось. Потом он часто вспоминал ту ночь.

Особый сундук он обобьет серебряными бляхами и полосами, замок врежет иностранный, с секретом и музыкой. Низанье разное там будет храниться, уборы всякие. А когда дочь подрастет, в сундук начнут сносить посуду медную, и оловянную, и деревянную, с резьбой узорчатой. Да про образа нельзя забывать. Малюте казалось, что Бог его наградит сперва дочерью, хотя мечтал он о сыне. Теперь часто в памяти всплывало услышанное в юности от деревенского пастуха:

— Чем крепче мужик бабу оседлал, чем глубже ее поял, тем угоднее Богу сделался. А Богу угоднее девки. От них царю и приплод!

Лукьян Скуратыч пастуха крепко плетью побил:

— Ты чему мальца учишь?!

Малюта потом и сам обращал внимание, что у тех, кого Бог силушкой и мужской статью не обидел, чаще девки рождаются, чем сыновья. Тайна тут какая-то заложена, до сей поры не раскрытая.

Счастлива русская женщина! Государство вменяло в обязанность заботу о ней с самого рождения.

И вот день настал. Загодя Малюта договорился с повитухой, а повитуха та была проверенная, брала за услуги золотыми дукатами, принимала роды с помощницей, да не к каждому спешила на зов, но по предварительной договоренности, и попасть к ней удавалось лишь по рекомендации тех, кого знали при дворе. Имя у нее простое — Луиза, а фамилию не выговорить. Как Прасковьюшка первый раз ойкнула, Малюта нарочного послал верхами и возок вдогон. Второй раз Прасковьюшка ойкнула — Малюта не выдержал и сам кинулся вслед. Встретил на полпути. Семку кнута лишил да как перетянет лошадь, а потом еще и еще. Ошарашенное животное — вскачь, Луиза с помощницей ни жива ни мертва, зато подлетели к воротам вмиг. Прасковьюшка третий раз не успела ойкнуть.

Дом вверх дном, но в тишине и будто на цыпочках приподнялся. Акулька носилась без сапожек, только розовые пятки сверкали. Малюта отправился в амбар, взял вилы и принялся метать сено. Примета на родине существовала такая. Когда он появлялся на свет Божий, Лукьян Скуратыч тоже отправился в Тюле метать сено в стога, и вон какой Малюта удался. Предание у них в семье укоренилось. Метал Малюта, метал сено целый день — весь сеновал загрузил, а к сумеркам поближе Акулька прибежала с воплем:

— Григорий Лукьяныч, иди скорее, дочка тебя заждалась!

Малюта растерялся, судорога пробежала по его задубевшему твердому лицу.

— А можно?

Акулька улыбнулась. Ей было приятно, что хозяин расчувствовался при известии об обыкновенном, женском. Бог знает, какие мысли пронеслись у нее в головенке. От Малюты она ни разу не понесла, а с другим греха и не пробовала.

Малюта бросил вилы в угол и на слабеющих ногах вошел в дом. Дверь в сени была чуть приоткрыта, и Малюта увидел, как повитуха держит что-то всхлипывающее и писклявое в руках, да не на уровне груди, а приподняв вверх.

— Доц, доц, — кричала громко Луиза. — Доц, доц!

У Малюты потемнело в глазах. Дочь, дочь! Он так и знал, что дочь. Ну и хорошо, ну и отлично. У Акульки он спросил:

— Жива Прасковьюшка?

И холопка, которая успела надеть новенькие сапожки красного — праздничного, цвета, радостно ответила:

— Жива сердешная, жива, Григорий Лукьяныч! Праздник-то какой! Вытолкнула, что выплюнула. Девка красавица, царевна!

— Цыц, дуреха! — притопнул на нее пришедший в себя Малюта. — Какая она тебе царевна!

Однако Акулька оказалась вовсе не дурехой, как показало дальнейшее. Через десяток с небольшим лет, когда дочка вышла замуж за писаного красавчика костромского знатного рода Бориса Годунова, любимца государя, Акульку взяли в новую семью, и нянчила она детей рожденной сейчас будущей царицы Марии — Ксению и Федора. И как вынянчила! Оба на загляденье! И все Акулька предугадала. Так что напрасно Малюта на нее притопнул: цыц!

Счастлива русская женщина! Необычайная у нее судьба! Плавная, мягкая и вовсе не злая. Горькие судьбины, конечно, тоже случались, но если в доме тишь да гладь да Божья благодать, то все ладно складывалось, а что неладно, то от нее не зависело. Одна немаловажная подробность. По Малютиному убеждению, счастье на Руси давала власть. От нее деньги проистекали, покой и воля.

Сундук с серебряными бляхами и полосами появился вскоре. Замок в него вделали, иноземцев изумляющий и красотой и музыкальностью. Малюта к тому времени стал побогаче, и при рождении другой дочери, Катерины, в него стали откладывать вдвое, а потом и втрое, за чем Акулька строго следила. Попа Сильвестра при дворе давно и след простыл. Сам Малюта по велению государя и выслал, лично сопровождая до городской черты. И не осталось у Малюты сожаления к великому автору «Домостроя», который советовал отцам:

— И прибавливати по немножку всегда и не вдруг: себе не в досаду, и всего будет полно. Ино дочери растут, и страху Божию и вежеству учатся, а приданое прибывает, и как замуж сговорят, то все готово!

Жалости к Сильвестру Малюта не испытал, зато Годунову, Шуйскому да Глинскому досталось в приданое столько, что прикупать для молодых жен долго не приходилось.

Кат

Настоящего имени его никто не знал. Одни утверждали, что он поляк и зовут Стефаном, другие сомневались — не похож ни обличьем, ни речью. Скорее — литовец и когда-то откликался на совершенно иное, уменьшительное и ласковое, производное от Казимира. Великий князь Василий III Иоаннович, при ком он состоял, манил пальцем и, усмехаясь, повторял:

— Казик, Казик!

Казик произносил русские слова чисто, без акцента и внешностью напоминал жителя новгородских земель, западной их окраины. Волосы — некогда русые, нынче — грязновато-седые, глаза навыкате, блюдцами, выцветшие, будто заплаканные. Высокий, кащеистый, жилистый, на теле ни жиринки. Нос хрящевидный, сухой, губы тонкие, запавшие, как у неговорливых людей. Уголки рта, книзу опущенные, придавали лицу скорбное выражение. Внешность Казика была обманчива. Нрав он имел веселый и порассуждать любил обстоятельно, часто обращаясь к Священному писанию, отрывки которого выучил с голоса дьяка Федора Заварзина. При новом государе Казик распрощался с тяжелыми обязанностями, но застенок под Тайницкой башней покидал не каждый вечер, оставаясь ночевать в каморке рядышком, хотя домом владел собственным, воспитал троих детей. Недавно он похоронил жену, с которой прожил много лет.

После похода на Казань и выздоровления государя Малюта впервые появился по его приказу в этом кремлевском застенке.

— Привыкай, привыкай! — сурово наставлял Басманов. — Государю служить — не пироги с вязигой жевать. Тут сноровка особая нужна.

Малюта и сам понимал, что сноровка нужна, без сноровки карьера не сдвинется с места. А Казик сноровист и хитер, чего по унылому виду не скажешь.

Встретил он Малюту привычно, приветливо, как почудилось Малюте, похлопал по плечу, а потом и по спине и одобрительно крякнул:

— Крепок! Молодец! Слабенькому здесь не место, ибо здесь место мучения. Понял?

Малюта кивнул: конечно понял. Чего ж тут не понять?! Казик с сомнением посмотрел на новенького. Больно скоро понятлив, а приспособлен ли к месту?

— Притчу про Авраама и Лазаря знаешь?

— Нет, — ответил Малюта.

— Так послушай. У нас с утра до ночи слово Божье поминают.

Малюта удивился, но виду не подал. Охотой богохульствовать он никогда не отличался.