Сергей Мосияш - Скопин-Шуйский. Похищение престола
— Я не могу. Не смею. Недостоин, — пророкотал Гермоген.
— Так кто же может?
— Только светлейший и святейший патриарх Иов, пребывающий ныне в Старице, пострадавший безвинно от расстриги и не отягченный клятвой ему.
— Надо позвать Иова, — уцепился Шуйский за мысль патриарха. — Немедленно позвать, пусть он разрешит нас и весь наш народ от той клятвы самозванцу. Это должно умиротворить державу, успокоить.
— Ему надо написать коленопреклоненное письмо, государь.
— Я напишу, — сказал Шуйский поспешно.
— Нет, — твердо отвечал Гермоген. — Писать такое письмо буду я. Да, да только я.
— Но почему?
— Потому как мы с ним в равных чинах, государь. Позволь нам самим договориться.
Гермоген догадывался, что и у Иова Шуйский не в любимцах и что его пригласительное письмо патриарх может отвергнуть. Оттого и настоял на своем: писать Иову от имени патриарха.
— Об одном хочу просить тебя, государь, дай нам для поездки за ним твою царскую каптану, этим мы подчеркнем наше уважение к нему и величие предстоящего действа — разрешительных молебнов.
— Да, да, — согласился без колебаний Шуйский. — Я велю оббить ее изнутри соболями. И отправлю лучшую сотню стрельцов для охраны его в пути. Пиши письмо, святый отче.
От царя Гермоген и митрополит Пафнутий отправились на Патриарший двор составлять упросную грамоту к Иову. Придя к себе, Гермоген вызвал служку:
— Изготовь мне, братец, доброе гусиное перо, принеси лучший лист бумаги да изготовь чернила орешковые, чтоб вороньева крыла чернее. Буду писать.
— Может, я, святейший отче? — вызвался служка.
— Нет. Я сам. Ступай.
После этого патриарх разоблачился до подрясника и, дождавшись требуемого, сел за стол, расстелив перед собой лист бумаги.
— Ну-с, отец Пафнутий, с чего начнем?
— С челобитья, наверно, — сказал митрополит.
— Верно. Я буду писать и говорить вслух, а ты, где я ошибусь, поправь меня. Ладно?
Пафнутий кивнул согласно. Гермоген, перекрестившись, умакнул перо в чернильницу и начал:
— Государю отцу нашему, святейшему Иову патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, Бога молю и челом бью. Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мной и со всем священным собором, послал молить твое святительство, чтоб ты учинил подвиг и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела, да и мы молим с усердием твое святительство и колено преклоняем, сподоби нас видеть благолепное лицо твое и слышать пресладкий голос твой. — Отложив перо, спросил Пафнутий: — Ну как?
— Прекрасно, святейший отче. На такой упрос кто ж откажется?
— Придется тебе ехать, отче Пафнутий. Там ему объяснишь.
— Спасибо, святейший, за столь высокое доверие. Исполню все, что велишь.
14 февраля 1607 года патриарх Иов в царской каптане, запряженной четверней, цугом въехал в Кремль через Богоявленские ворота[49], а там уже на Троицкое подворье, находившееся рядом с Богоявленской башней.
И три дня начиная с 16 февраля оба патриарха и митрополит потратили на составление разрешительной грамоты, в которой в подробностях объяснялось, как шло престолонаследие от царя Ивана Васильевича, в которой о смерти Дмитрия объяснялось, что «…принял заклание неповинное от рук изменников своих», далее шло перечисление по порядку Годуновых — отца и сына и наконец «.. огнедыхателя лукавого змея чернеца Гришки Отрепьева, прельстившего людей божиих именем царевича Дмитрия Ивановича». Едва ль ни страницу в грамоте занимали прегрешения Гришки, где ему вменялась в вину «…из Литовской земли невеста, лютерской веры девка». Погибель самозванца в грамоте приписывалась «святому и правоверному царю Василию Ивановичу», не забыто было и его происхождение «…от кореня бывших государей, от благоверного князя Александра Ярославина Невского». Хотя в действительности род Шуйских происходил от младшего брата его, Андрея.
В подробностях разрешительная грамота описывала смуту, вызванную самозванцем в Северской Украине.
«…И теперь я, смиренный Гермоген, патриарх, и я, смиренный Иов, бывший патриарх, и весь священный собор молим скорбными сердцами премилостивого Бога да умилосердиться о всех нас. Да и вас молит наше смирение, благородные князья, бояре, окольничие, дворяне, приказные люди, дьяки, служилые люди, гости, торговые люди и все православные христиане… А что вы целовали крест царю Борису и потом царевичу Федору и крестное целование преступили, в тех всех прежних и нынешних клятвах я, Гермоген, и я, смиренный Иов, по данной нам благодати вас прощаем и разрешаем, а вы нас также Бога ради простите в нашем заклинании к вам…»
Пока составлялась эта длинная разрешительная грамота, не одну слезинку уронил на нее смиренный Иов. Многажды читалась молитва всеми присутствующими, вдохновлявшая святых старцев на подвиг. И уже 19 февраля едва она была изготовлена и прочитана самим государем, как по его указу поскакали во все концы Москвы бирючи звать на завтра в Успенский собор всех людей «мужеска пола на великое земское дело».
20 февраля к Успенскому собору народу собралось так много, что многие не смогли попасть в храм, стояли снаружи на паперти и окрест.
Патриарх Гермоген начал служить молебен. После этого заранее подготовленные гости и торговые люди начали со слезами просить у Иова прощения:
— О-о, пастырь предобрый, прости нас окаянных — овец твоего бывшего стада. Ты крепко берег нас от похищения лукавого змея и погубления нашего. Восхити нас, богоданный решитель! От нерешимых уз по данной тебе благодати отпусти.
После этого была подана Иову челобитная, в которой писалось:
«…И теперь я, государь царь и великий князь Василий Иванович, молю тебя о прегрешении всего мира, преступившего крестное целование, прошу прощения и разрешения».
После этого Гермоген велел архидиакону взойти на амвон и громогласно читать разрешительную грамоту. И загудел под высокими сводами бас архидиакона и слушал его народ затаив дыхание, не смея даже переступить с ноги на ногу. И когда прозвучало последнее «аминь», люди кинулись к патриарху Иову, стеная:
— Во всем виноваты, святый отче! Прости, прости нас и дай благословение, да принять в души свои радость великую.
И прощал, и благословлял их старый, седой как лунь Иов, сам заливаясь счастливыми слезами.
После такого великого «земского дела» загудели московские кабаки, загуляла чернь на последние копейки и полушки, а у кого не было и этого, закладывали шапки, сапоги, а то и полушубки. Весна на носу, можно и без них обойтись.
— Гуляй, робяты, разрешили нас от грехов прошлых, авось разрешат и от грядущих!
Не побрезговал чаркой вина и великий государь Василий Иванович. Выпил во дворце, молвив:
— Слава Богу, наконец-то воцарится тишина в нашей державе. Умиротворится сердешная.
На это шибко надеялся царь, затевая это великое «земское дело». Откуда было провидеть ему, что до умиротворения растревоженной, разворошенной державы ох как далеко еще. Как много слез и крови впереди, бед и горестей, которые и его — государя не обойдут стороной. И ему грядет лихо горькое.
12. Конфуз Мстиславского
Сколько Шаховской ни умолял в своих письмах Молчанова явиться наконец Долгожданным Дмитрием в Россию, тот не ехал. Слишком живо и ярко помнил он о судьбе первого Лжедмитрия, и себе того же не хотелось.
«Нашли дурака», — думал он и отписывал, что «до времени прибыть никак не могу, ищу здесь союзников». «Искать союзников» Молчанов решил до тех пор, пока его воевода не возьмет на щит Москву и не пленит Шуйского. Вот тогда, пожалуй, и можно будет ехать, дабы подобрать шапку Мономаха, слетевшую с головы этого «шубника». А пока: «Погодим».
И князь Шаховской, потеряв терпение, послал на Дон звать царевича Петра Федоровича. Царевич, бывший холоп и бурлак, уже вошел во вкус нового звания, хлебнувший почета и послушания, призвал к себе запорожцев и вместе с ними двинулся во второй раз на север «добывать себе трон», а казакам «зипуны»[50]. По дороге, беря города и отдавая их на разграбление казакам, царевич без пощады уничтожал бояр и князей, украшая виселицами центральные площади городов. Посылал впереди себя гонцов с грамотами, в которых для устрашения перечислял свои «подвиги»: «Мы, государь милостью Божьей Петр Федорович, наказали лишением живота воеводу Сабурова, князя Петра Буйносова, Ефима Бутурлина, Алексея Плещеева, князей Григория Долгорукого, Матфея Бутурлина, Саву Щёрбатого, Никиту Измайлова, Михаила Пушкина и многих других кровопивцев народа, а моих изменщиков», и список этот и впрямь устрашал градских воевод, не оттого ли с такой легкостью сдавались города самозванцу. Но и покорные не избавлялись от разграбления.
