Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
— Неправда, — возразил Маман. — Живали и мы в городах, на мощеных улицах. Забыли пустырь… а на пустыре — каменную печать… где стоял город Жана-кент? А город Айаз в устье Джейхун-реки, близ нашего моря Арал?
— От того города осталась одна легенда. Не сыскать и места, где он стоял. Сказки это почтеннейшего Мурат-шейха…
— Для кого, может, и сказки, а для кого — память святая! Разве мы не знаем, кто стер с лица земли наши города? А следом за нашими — и русские?
— Как не помнить?
— А теперь вспомните, что видели в городе по имени Оренбург!
— К чему ведешь, Маман-бий?
— К тому, с чем приходили одни и с чем — другие, кто с огнем, а кто со светом… Так ли я сужу, бии мои?
Послы оживились, пустились в рассуждения…
Дни между тем шли, связываясь в недели, а новостей — никаких ниоткуда. Царица Елизавета задержалась в гостях, а без нее, знамо дело, и столица не та.
4
Акбидай оказалась умницей. Она не задирала носа, хотя выросла в богатой семье. Ее муж не имел белой юрты, в доме не было убранства, никакой утвари, а во дворе — скота. Но Акбидай не подавала вида, что это ей непривычно и даже стыдно. После свадьбы тотчас она сняла праздничное платье, надела обноски. Не дожидаясь слуг, принялась за свое хозяйство. Оно состояло из двух ягнят, подаренных отцом-шейхом… Соседки цокали языками: и внутри и вокруг ее лачуги — чистота, земля будто вылизана. За пустым местом ухаживала, как за персидским ковром. Ну и с людьми была легка, дорогу никому не заступит, не услышишь от нее грубого словца. Словом — мила молодуха.
Любо ей было все мужнино, как оно ни убого. А жила в доме еще редкостная душа, преданная и храбрая, — сестричка Алмагуль. Акбидай узнавала в ней черты мужа — и сиротское бессловесное терпенье, и сиротскую бесшабашную удаль. Росла девочка среди бездомных босяков, голопузых мальчишек; ее бы жалеть да опасаться втайне. Акбидай ее полюбила и ласкала любовно. Поможет ей вымыть голову, усадит рядом и расчесывает ее волосы самодельным гребнем из коровьего рога, лю-буясь тем, как девочка хорошеет на глазах.
Всякий раз Акбидай заплетала ей косы по-новому. Волосы у Алмагуль еще коротки, едва дотягиваются до спины, и потому, к примеру, косу корзинкой не соорудишь; всего больше шли ей мелкие косички. Акбидай заплетала их множество, и от того, как девочка радовалась и как была благодарна, щемила сердце сладкая боль.
Расцвела маленькая Алмагуль от женских рук. Смуглое ее лицо, похожее на прожаренную лепешку, побелело и разгладилось. Разлетелись прежде насупленные бровки, а в иглоподобных ресницах заиграли веселым блеском телочьи глаза, словно вмиг истаяла в них вечная печаль. И куда подевалась сиротская худоба, так похожая на старческую… Голос изменился: был с хрипотцой — от частых простуд, как у мальчишек, — теперь зазвенел, подобно колокольчику из чистого серебра. Дивно было слышать этот звон. Не узнавали женщины Алмагуль. Глядя на нее, думали: мне бы такую доченьку звонкую. И поговаривали так: дал бог сироте не невестку, а родную мать.
И как ни грешили женщины против Акбидай, когда она пошла не за Мамана, а за его слугу, как ни чесали языки, дивясь ее непростительной дури, теперь, разглядев молодуху поближе, признали: дурь-то дурью, да бабочка не глупа, счастлив ее муж.
Понравилась она старухам, старшим матерям, и те частенько заводили с ней разговор на тот счет, нет ли у нее сестер и подруг, таких же, как она, дурных, да не глупых, в возрасте невест. Акбидай смеялась, показывая ямочки на щеках, похожих на яблоки, мытые в молоке.
У казахов невест много. Девушки — все ищут не пузатого хозяина, а любимого человека… чтобы был мужчина… и чтоб был богат душой… Разве вы этого не искали? А что не каждой это достается, в том нашу сестру не винить — жалеть.
И еще заговаривала Акбидай э том, о чем женщины обычно не говорят:
— Выходит дело, попала я к вам в ясный день, когда солнце улыбнулось вашему народу… господи боже, сделай и меня счастливой. И дай бог, дай бог, чтобы наши правители были дружны. Жили бы в мире наши мужья, любили бы нас.
— Кормили бы своих детей, — добавляли женщины постарше и громко ахали тому, что слышали от Акбидай, а она опускала глаза, складывала почтительно-покорно руки, чтобы не подумали, что она поучает старших.
Женщины уходили от нее, словно одолжив бодрости, женской воли, а это иной раз дороже и нужней щепотки соли. И думали женщины о том, что, видать, не зря эту казашку любил Маман.
Между тем в семье Аманлыка было неладно. Нехорош был Аманлык. После того как он увидел караван мангытцев-переселенцев, услышал детский плач и рев скота, словно при пожаре или землетрясенье, — совсем пал духом, едва ли не слег.
Лежать бедняку некогда, тем более в страдную пору С зари до зари Аманлык был на ногах, но валился с ног не от усталости — от душевной боли, не спал по ночам, маялся наедине со своими думами, как тайный преступник.
Старался не показать виду. Похваливал жену и сестру. Красивую они возвели перегородку, чтобы отделить супружеское ложе — из красных ивовых прутьев. На той перегородке висел меч Оразан-батыра с посеребренной рукоятью в простых черных ножнах… Безупречен и новый очаг с крепкими кольями, на которых жарить бы на вертеле барашка, кабы у хозяина был достаток. Значит, верила хозяйка, что — будет?..
Правду сказать, в глубине души Аманлыка все же осели и язвили душу подлые слова Гаип-хана об Акбидай и Мамане. И другие, хорошие люди, случалось, заговаривая о жене Аманлыка, вспоминали Мамана. Но об этом думать было недостойно. Мучило другое. После того, в какой беспомощности и отчаянности привелось увидеть Аманлыку Рыскул-бия и Убайдулла-бия, а потом и святого отца Мурат-шейха, спрашивал себя Аманлык: а что же могу я, слуга их слуг? Люди хана колошматили меня, как хотели, за то, что я — Маманов человек. А от Мамана — ни слуху ни духу. Худо людям без сына батыра. И каково еще будет? Нет, не тому человеку подарил Оразан-батыр свой меч…
Сестричка Алмагуль как-то подошла, спросила, по-тупясь:
— Братец, вы заболели?
«Весь народ, почитай, сейчас больной…»- подумал Аманлык.
На другой день он увидел охапку свежих прутьев, прислоненных к настенным камышовым циновкам. Что еще женщины надумали плести из ивняка? Жена вышла из дому. Аманлык осведомился у сестрички. Та ответила с затаенным упреком:
Невестка их принесла, братец милый.
— Зачем?
— Чтобы ты сек ее.;, когда будешь сердитый… Сердце и отойдет! Чтобы сердце у вас отошло, братец.
— Дурочки вы мои! — воскликнул Аманлык, улыбнувшись, наверное, впервые за последний месяц.
Вошла Акбидай, увидела, что муж улыбается, и просияла. Потом побледнела от решимости.
— Мой бек, ответишь, если я спрошу?
— Попробуй.
— Правда ли, что Маман-бий не вернется домой, потому что любит русских больше, чем свой народ?
— Откуда ты это взяла? Не стыдно тебе повторять такую ерунду?
Бек мой, почему же ты стонешь во сне, вздыхаешь, когда не спишь?
Аманлык с тоской оглядел свой убогий дом.
Две кошмы, чугунный котел… Единственное ценное — сундук с платьями — привезла Акбидай. Хорош молодой семьянин! А лучше ли старому? Вон Сейдулла Большой, первый человек при шейхе, и тоже — ни кола ни двора, как у Аманлыка. Скота нет, зато у очага — куча детей; старшие из них уже трудятся, хозяйство у шейха порядочное, а в порядочном хозяйстве всегда недостача рабочих рук. Чему радоваться бедняку?
Но всего хуже — одиночество, всего тяжелей — растерянность без Мамана.
Тогда Акбидай напомнила: обещались они проведать отца, Айгара-бия, — не пора ли? Аманлык встряхнулся: спасибо, жена, хорошо бы… Пошел тут же спроситься у Мурат-шейха, правда не особо надеясь получить согласие.
Шейх подмигнул ему с улыбкой холодноватой:
— Ты что такой, ни живой ни мертвый? Нелегка семейная жизнь? — Затем насупился:- Не обижаешь Ешнияз-ахуна? — И пригрозил строго:- Смотри там, как бы не стало у казахов одной семьей больше, у нас одной семьей меньше. Помни!
Однако же отпустил, выслушав горячее обещание Аманлыка — помнить.
Хотелось взять с собой сестричку Алмагуль, да втроем на тощей спине гунана не уедешь. Алмагуль осталась, кроткая, безропотная, лишь напоследок сказала, что пойдет жить, пока братец и невестушка будут в гостях, к сиротам; верховодил сиротами теперь Коротышка Бектемир, он не обидит.
Аманлыка толкнуло в самое сердце:
— Из своего дома? Почему, глупенькая? Там не так страшно…
— Кого же ты боишься?
— Шейха-отца, — ответила Алмагуль. И добавила поспешно:- Ты не беспокойся, к отцу-ахуну буду ходить с самого утра, делать что скажет, ты не беспокойся.
Аманлык молча понурился. Вся его семья служила ту же службу, что и он: посмотришь, жена ахуна еще спит, а Акбидай уже крутит ручную мельницу, толчет в ступе рис, Алмагуль тащит хворост, собирает щепки. Отслужив эту службу, делай, что твоей душе угодно. Вольно тебе наняться к кому-либо за харчи, вольно спать, голодать, но притом не проспать поутру и не тащить себе в ненасытный рот все, что попадется под руку в доме ахуна…
