Фаина Гримберг - Княжна Тараканова
– …если бы вы знали, Катрин, какую мелочность способен был проявлять этот великий Вольтер, сколько раз он выплачивал мне положенное жалованье лишь после моих многократных просьб!..
– Ах, это не имеет никакого значения! – парировала она. – Постоянно находиться при таком человеке – ведь подобная жизнь уже сама по себе может почитаться счастьем!..
Он заметил ей, что она говорит о Вольтере, как о существе совершенно недоступном:
– А между тем патриарх охотно принимает гостей, он отнюдь не чужд обыкновенных человеческих слабостей, ему нравятся хорошенькие женщины…
– Вот этого-то я и опасаюсь, – отвечала она серьезно. – Я вовсе не желаю, чтобы меня воспринимали именно как эту самую «хорошенькую женщину»! Нет, я не поеду к Вольтеру, я не хочу разочаровываться!..
Она однажды спросила Галльена, куда он направляется. Он не смутился и отвечал, что, наверное, в Россию…
– …или еще куда-нибудь!..
Оба рассмеялись. Сколько ей уже встречалось людей, направлявшихся именно «куда-нибудь»! Да она и сама была такова; подобно своим случайным знакомцам, она также направлялась куда-нибудь, всегда выдавала себя за ту, кем никак не могла являться!
Некоторое время они прожили в датском городе Киле, еще не так давно принадлежавшем российской короне. Галльен нанял небольшой, но вполне пристойный домик. Их общество составили торговцы, достаточно состоятельные, чтобы предоставлять Галльену кредит. Елизавета ни о чем не спрашивала своего любовника. Сама она ни у кого денег не занимала и ни за кого, кроме фройлайн Катерины Франк, не выдавала себя. В доме устраивались приемы, она играла на клавесине. Музыка снова увлекла ее, особенно почему-то пьесы Шамбоньера[48] с их тщательно выписанными форшлагами, трелями и группетто… Она также снова стала рисовать и на пикниках в окрестностях Киля зарисовывала пейзажи…
Все это было совсем не так плохо, но затем ее стали беспокоить некоторые пятнышки на коже и воспаления. Она волновалась, но все еще не могла заставить себя поверить в то, что больна… Любовник заметил ее состояние и уныние и легкомысленно произнес роковое слово: «сифилис». Она разрыдалась, упрекала его. Ей уже представлялось, что жизнь ее кончена. Но он отверг ее упреки и заявил, что не выносит женских слез. Он сказал ей, что болезнь вполне возможно лечить…
– Если бы не ты, я бы не заразилась! – Она все еще плакала.
– Ты уверена, что заразилась от меня? – Он чистил ногти. – А вдруг это я заразился от тебя?
– Ложь! – закричала она хриплым от плача голосом.
– Да почему ложь? Разве я – твой первый любовник? Скажи еще, что я лишил тебя девственности!..
После этих его слов она, естественно, тотчас вспомнила Михала и разрыдалась еще сильнее. Она понимала, что ей еще предстоит когда-нибудь признаться во всем Михалу, но теперь она плакала так, как будто признаться нужно было сегодня или завтра…
– Я уезжаю! – решительно сказала она.
Галльен отвечал, что это ее дело: уезжать или не уезжать, но ведь он потратил на нее много денег. Она крикнула ему, что он негодяй, что она с лихвой отплатила ему в постели! Некоторое время они бранились. Елизавета сознавала, что эта перебранка вульгарна. Но что она могла поделать?.. Она кричала ему, что ничего не боится, что бумаги ее – в порядке…
– …Ты можешь всем разболтать в этом паршивом городишке, что у меня сифилис, мне все равно!..
В конце концов они помирились в постели и он пообещал отпустить ее:
– Но хотя бы оставь мне что-нибудь на память!..
– Ну, если ты полагаешь, что это ты заразился от меня сифилисом, а не я от тебя, тогда некоторая память обо мне уже хранится в твоем теле!..
Они снова смеялись. Он целовал ее и говорил, что болезнь вполне излечима:
– Мне уже несколько раз случалось лечиться!..
– А теперь? – спросила она и вдруг всхлипнула, переходя от смеха к слезам. Распустившиеся по плечам темные волосы и темные косые глаза придавали ей вид молодой колдуньи.
– Теперь я тоже как-нибудь вылечусь, – ответил он. – Но я должен еще некоторое время пробыть в Киле…
Она не спросила, для чего…
– Я предпочитаю, чтобы ты осталась со мной… – В голосе его не слышалось уверенности.
– Нет, нет!..
– Но куда ты поедешь?
– Не знаю! Только бы уехать отсюда!..
Он предложил ей отправиться в Берлин:
– Я знаю там одного хорошего врача, некий крещеный еврей Шуман…
Само слово «еврей» уже напоминало ей о ее прошлом. Она досадливо мотнула головой и сказала, что не желала бы лечиться у еврея!
– Глупости! – засмеялся Галльен. – Вольтер не одобрил бы такого предрассудка… Нет, правда, поезжай в Берлин! Потом я присоединюсь к тебе и мы еще что-нибудь придумаем…
Конечно, он принимал ее за авантюристку, и был прав, принимая ее именно за ту, кем она являлась!.. Она, в свою очередь, вовсе не хотела встречаться с ним в Берлине. Он уже надоел ей, а внезапная болезнь, которую, конечно, причинил ей он, уничтожила последние следы ее расположения к нему… Но поехать в Берлин она все же решилась. Галльен был с ней мил. Он даже написал письмо Шуману, в котором просил этого последнего повнимательнее отнестись к молодой пациентке, «поскольку она оказала мне кое-какие немаловажные услуги!»… Никаких услуг Елизавета ему не оказывала, но она уже привыкла к самым разнообразным разновидностям лжи, неизменно сопровождавшим ее в ее бродячей жизни.
* * *Елизавета осторожно, очень осторожно вела себя в Берлине. Она наведалась к дому, о котором говорил ей Галльен. Врач Шуман действительно проживал там. Она хотела поспешить и в то же время боялась: вдруг этот Шуман решит, что она больна смертельно?! Она, такая еще молодая, красивая, любящая жизнь… Да, видеть все вокруг, дышать, жить!..
Она все-таки приехала в наемной закрытой карете к Шуману. Лицо ее прикрыто было густой вуалью, плотная накидка скрывала фигуру. Слуга проводил ее в кабинет. Она просила сказать, что должна передать врачу письмо от Галльена. Прочитав письмо, пожилой еврей, одетый в черное, сделался разговорчивым. Он говорил о том, что лечил Галльена уже несколько раз. Ей очень хотелось спросить, действительно ли Галльен служил у самого Вольтера, но на всякий случай она решила не показывать лишний раз свою близость с Галльеном, и без того, впрочем, достаточно ясную!..
Ей было стыдно, когда Шуману пришлось осмотреть ее. Он обещал излечить ее, но она все равно приуныла. Он толковал об англичанине Гентере и о том, что не согласен с ним, потому что, конечно же, помимо сифилиса, существуют и другие венерические болезни!
Она смущенно спросила, какую из этих болезней он находит у нее. Он отвечал, что именно сифилис!..
– …но Гентер глубоко не прав! Он просто-напросто перепутал сифилис и гонорею, а ведь это совершенно различные заболевания!..
Но ей было все равно, насколько эти заболевания различаются. Шуман начал лечение ртутью и это лечение она переносила чрезвычайно тяжело, несколько раз у нее отекали руки и ноги. Она большую часть времени проводила в постели. В первом этаже дома, где жил Шуман, она наняла две комнаты. Шуман посоветовал ей служанку-сиделку. Все это стоило денег. Но она все же надеялась, что денег ей хватит.
Когда лечение было завершено, Елизавета вновь поселилась в гостинице. Она говорила, что ей пришлось на какое-то время уехать. Но она не могла не заметить, что теперь на нее посматривают, как будто подозревая ее в чем-то. Она знала, что подозревают ее не в каких-либо преступлениях, а просто в необычном поведении, в странном образе жизни. И в этих своих подозрениях они, конечно же, были правы! Она охотно уехала бы из Берлина тотчас, но после изнурительного лечения была еще очень слаба и нуждалась в отдыхе. Менее всего она хотела бы видеть сейчас Галльена, и, к счастью для нее, он не приезжал.
* * *Зима подходила к концу. Елизавета уже снова выходила в общую залу и уже размышляла над проблемами своего дальнейшего существования. День выдался пасмурный. Елизавета сидела в общей зале у камина. За большим столом двое мужчин играли в триктрак. За дверью раздался шум голосов и шагов. Дверь отворилась, и в залу вошла полная дама в хорошем дорожном платье и в сопровождении собственной горничной, которой что-то сердито говорила по-немецки. Елизавета едва скользнула равнодушным взглядом по новоприбывшей постоялице. Но на лице полной дамы вдруг выразилось ясное изумление. Она приподняла руки в добротных суконных рукавах, затем опустила руки и поспешно, скорыми шагами направилась к сидящей у камина Елизавете.
Мгновенно встревожившись, Елизавета поднялась на ноги и невольно прижалась к стене у камина. Женщина заговорила быстро на диалекте немецкого языка:
– Мата!.. – закричала она. – Мата!.. – И продолжала быстро говорить…
Это имя – «Мата» – было ненавистно Елизавете, потому что ее и вправду так назвали при рождении. А самым отвратительным для нее было именно то в ее жизни, в ее прошлой жизни, именно то, что невозможно было опровергнуть. Но если она не хотела ничего этого, ни этого имени, ни этого прошлого, почему же это должно было оставаться в ее нынешней жизни?!.
