Фаина Гримберг - Княжна Тараканова
Российская императрица Екатерина все же еще не решалась высказать в ультимативной форме предложение о разделе Польши. Она могла ввести в Польшу войска, но она отнюдь не желала, чтобы ее полагали главной виновницей фактического крушения целой страны! Екатерина предложила Фридриху Прусскому первому начать этот раздел. Прусский король тотчас сделал вид, будто подобная идея для него совершенно внове. Затем он достаточно ясно намекнул русской императрице, что следует не только пригласить Марию-Терезию, но просто-напросто принудить Австрию принять в дележе равное участие. Но при этом Фридрих знал, что Екатерина и сама не прочь от этого варианта развития событий.
Мария-Терезия объявила во всеуслышанье, что ее возмущает несправедливое предложение Екатерины и Фридриха, что она считает саму вероятность раздела Польши вопиющей несправедливостью. Она говорила своим министрам, что ее, в сущности, насильно втягивают в некий ужасный проект, что она терзается угрызениями совести. Она созвала особый совет, состоявший из ее духовника и двух уважаемых богословов. Совещание затянулось. Богословы склонялись к тому, чтобы императрица Мария-Терезия отвергла предложение России и Пруссии. Но тут в кабинет буквально ворвался старший сын Марии-Терезии, будущий ее наследник, и убедил всех принять странный дар, предназначенный Марии-Терезии коронованными ее коллегами, что называется. Мнение Йозефа было, конечно, важным для матери, но, как говорили, она продолжала испытывать самые жестокие мучения. Присоединение части польских территорий к Австрии явилось единственным пятном несправедливости, запятнавшим прекрасное правление императрицы. Так говорили.
В свою очередь, Фридрих Прусский утверждал, что, конечно же, вовсе не он спроектировал раздел Польского королевства…
– Проект этот зародился в уме русской царицы Екатерины! – признавался король епископу Красицкому, в частности.
Носились слухи, будто Россия и Пруссия грозятся объявить Австрии войну, если Мария-Терезия откажется принять участие в разделе Польши. Екатерина также, если судить по ее заявлениям, вовсе не желала раздела Польши. Она хотела сохранить Польшу, сохранить для Польши Гданьск…
Короче, никто не хотел делить Польшу, все отчаивались, все чуть не плакали, все отказывались, но… Польшу все-таки делили…
Бог знает что происходило… Тысячи убитых солдат, захваченные обозы… Ну, Бог знает что…
Санкт-Петербург, Берлин и Вена предприняли различные маневры с целью раздела Польши. Конфедераты находились в это время в Вене, то есть многие конфедераты, принужденные покинуть Польшу. Они раздобывали в австрийских землях оружие и припасы. Затем совет конфедератов обосновался в Венгрии. Но венский двор начал выражать недовольство подобным положением. Рекрутам, завербованным в австрийских землях, не позволили служить в армии конфедератов. Правительство Марии-Терезии объявило конфедератов преступниками и приказало им убираться из владений Марии-Терезии. Прежде Австрия не разделяла позицию России в так называемом польском вопросе, но теперь, после того как Мария-Терезия приняла участие в разделе Польши, невозможно было, чтобы конфедераты находились на австрийской территории…
Михал уже догадывался, что так или иначе ему придется покинуть Задолже. На всякий случай он послал за сестрой, но Хелена не могла приехать, занятая своим очередным младенцем. В Задолже приехал ее муж. Целую неделю муж Хеленки возился вместе с Михалом то в конюшне, то в хлеву. Дни проводили в обыкновенных будничных заботах. Вечерами сидели у камина, в котором теперь исправно разжигали огонь. Начинались нудные и бессмысленные, по сути, разговоры. Муж Хеленки говорил, что Михалу вовсе не надо бежать…
– Нет! – Михал делался вспыльчивым, злобился. – Я не буду жить в России!.. – И он говорил и говорил отчаянно, что не сможет быть рабом, что согласиться с разделом Польши – это и означает быть рабом, рабом, рабом!.. – Сначала один раздел, потом другой, третий, да?! И Польши не будет! Пойми, конечно, все равно, где жить, в каком государстве, государство, конечно же, враг человеческой личности, но моя гордость не дает смириться с русским подданством! Черт с ней, с политикой, я думаю о себе, о своей гордости, о своем достоинстве! Я не могу позволить, чтобы меня, как детскую игрушку, швыряли из одного державного подданства в другое!..
Зять слушал несколько даже и равнодушно, потому что сам уже сделал свой выбор. Слова Михала представлялись ему этакой фанаберией, проявлением нелепого удальства. Он вовсе не был глуп и потому понимал, что переубедить Михала не сможет. Но что-то такое все равно говорил, что и он имеет достоинство и гордость, но ведь надо подумать и о большой семье, о жене и детях!.. Михал не возражал. Действительно, зятю следовало думать о семье, но Михал был совсем другой человек…
О несчастном поражении под Владовой уже дошли слухи, то есть уже всем было известно, что войска маршалека Ожешко и Казимира Пуласского разбиты…
Зять попробовал убедить Михала, что уж теперь-то лучше будет смириться. Михал промолчал. Зять убеждал вяло, сам думал о том, что после бегства Михала семья получит Задолже, и, может быть, даже и навсегда, потому что бежать-то легко, а вот легко ли будет возвратиться!.. Муж Хелены говорил себе, что ведь ничего дурного в таких его мыслях нет. Сколько ни убеждай, все равно Михал сбежит, это ясно…
Прошло совсем мало времени. Зять Михала уже тяготился своим пребыванием в Задолже, уже думал, что скорее бы Михал уезжал, или… решил бы остаться, что ли…
Все разрешилось внезапно, приездом Ожешко с несколькими всадниками. Сидели в столовой, опорожнили сулею, почти полную… Закусывали салом и ржаным хлебом… Теперь, когда вероятность отъезда Михала сделалась совершенно ясной, его зять, уже не думая, насколько это будет действенно, убеждал шурина остаться в Задолже. Теперь муж Хеленки не думал о приятной перспективе присоединения села Доманских к своим владениям, теперь, напротив, он хотел сознавать, что делает все возможное для того, чтобы удержать Михала…
Ожешко не был возбужден, не предавался отчаянию и вообще не походил в этом смысле на беглеца, на потерпевшего поражение. Нет, он говорил спокойно, с уверенностью зрелого мужчины, говорил Михалу, что оставаться нельзя…
– …что такое российское правосудие, я знаю. Сначала пообещают всем амнистию, а затем похватают всех без суда и следствия и сошлют на самый Север! В России есть такие холодные края, где птицы замерзают на лету и нет никакого пропитания, кроме оленьей крови и оленьего же мяса…
Речь Ожешко звучала настолько убедительно, что даже и зять Михала несколько струхнул и возразил все-таки:
– …Ну, такого не бывает, чтобы всех!..
Ожешко оставил эту реплику без внимания. Потомки Михалова зятя, впрочем, действительно познакомились с холодным краем, называемым Сибирью, но это случилось уже в начале шестидесятых годов девятнадцатого века, после известного польского восстания…
Но теперь зять Михала был все-таки обижен подобным невниманием. Теперь все-таки Ожешко являлся беглецом, фактически бесправным, а не прежним магнатом. Теперь Ожешко мог быть и повнимательнее к простому шляхтичу, тем более к зятю человека, которого так упорно уговаривал бежать…
– Да зачем он вам?! – вмешался Михалов зять решительно в разговор. – Зачем вам Михал? Чего вы от него хотите?!.
Ожешко не терял спокойствия, смотрел ясными глазами, самую малость насмешливо:
– …Скрывать не стану. Михал нужен нам, нужен конфедерации…
– Да зачем, зачем? – перебил с досадою зять. И продолжил: – Зачем вам шурин мой? Бедный парень, у которого за душой ни родовитости, ни денег!..
Ожешко не смотрел на мужа Хеленки и обращался к Михалу:
– …Теперь нам только одно остается: быть откровенными друг с другом. Теперь все равно, кто ты, шляхтич или большой пан, главное – откровенность. Главное – правда!.. И я и говорю правду. Ты, Михал, нужен нам. Я не полагаю тебя опытным солдатом, ты не имеешь задатков полководца. Видишь, я честен с тобой! У тебя нет денег. Но у тебя есть нечто большее, нежели богатство или воинские таланты. Ты, Михал, умеешь говорить, ты умеешь говорить честно, ясно, горячо. Такие люди нам нужны даже более, чем те, которые водят в бой полки…
Михал думал, что все это правда, хотя само это слово «правда» смущало его. Ему казалось, что стоит только произнести: «правда», и тотчас и выйдет обман, ложь!.. Но он уехал с Ожешко, потому что все равно знал, что в Задолже не останется!
* * *Вот тогда-то Михал и очутился в Австрии, откуда потом пришлось убираться прочь. Он привык к существованию скитальца, вечного эмигранта, потому что было ясно, то есть ему было ясно, а, возможно, и всем или почти всем было ясно, что они более никогда не вернутся в Польшу, то есть, быть может, иные и вернутся, да Польша к ним не вернется!..
