Наоми Френкель - Дети
Тут он увидел ее. Остановилась на минуту передохнуть. Тычет вокруг себя тростью мужа, спина выпрямлена, темные одежды, платок неряшливо натянут на голову. Тоже смотрит на вывеску.
– Мать! – Эрвин торопится к ней.
– Что ты тут делаешь, сынок? – удивление и радость в голосе матери Хейни.
– Мне надо на фабрику. Утром упустил транспорт, который нас туда увозит.
– И я туда.
– Ты? Зачем?
– Хочу выведать у молодого господина правду об Эмиле Рифке.
– Если так, поехали вместе.
Она опирается на его руку, и он осторожно ведет ее по снегу. Толкотня на площади усиливается с минуты на минуту, все труднее пройти.
– Куда все бегут? Каждый спешит, как будто ищет собственную погибель.
Взгляды их встречаются.
– Что с тобой, сынок. Лицо у тебя не такое, как всегда.
– Я тут болтаюсь битый час. Ощущение, что оторван от жизни. Люди проходят сквозь меня, как будто я пустое место, воздух.
– Тяжело тебе, сынок, – изучает она его теплым, слегка ироничным взглядом.
– Бессилие, мать. Секрет обновления скрылся от меня, как же я потребую обновления от себе подобного! Потерял вкус к борьбе. Душа моя медленно каменеет.
– Не опускай рук, сынок, не убегай. – Она ударяет посохом в снег. – Борись!
– Мать, я борюсь лишь за право быть одиноким.
Они дошли до улицы, ведущей к зданию полиции. В начале улицы, как в воротах, стоят два трамвая, готовящиеся ехать в разных направлениях и ожидающие пассажиров. Но путь им прегражден пикетом бастующих с лозунгами. Против них – полицейская машина, экипированная пулеметом, и большой наряд вооруженных полицейских. На тротуарах, около забастовщиков, уйма народа. Даже женщины с детьми. Настроение у них хорошее. Дети возятся со снегом, лепят снеговиков. Мужчины шутят, щиплют женщин. Торговцы предлагают цветные шары. Чистильщик наводит блеск на сапоги мужика из пикета. Другой торговец предлагает забастовщикам горячие сосиски. Мужчины одной рукой придерживают лозунги, другой – сосиски. Едят в свое удовольствие. Толпа перекликается с забастовщиками. Только и слышно – «Рот фронт» и «Хайль Гитлер». Полицейские выглядят, как зрители, пришедшие полюбоваться этим базаром. Мать и Эрвин стоят между полицейскими и забастовщиками.
– Вперед, мать. Будем идти, как будто мы ищем пустые бутылки.
– Ни за что, сынок. Надо смотреть им прямо в глаза, и тогда они сдадутся. Не бойся людей. Чем больше ты будешь выказывать страх, тем больше они будут тебя преследовать.
– Вы куда?
Двое становятся перед ними. Один – широкоплечий, упитанный, с толстой шеей, глава пикета. Это нацист. Второй – в кепке, натянутый на лоб, коммунист.
– Куда?
– Какое ваше дело?
– Мы еще посмотрим, кто здесь решает дело.
Двое полицейских приближаются к ним. Прикладываю ладони к шапкам. Теперь перед ними стоят вместе – забастовщики и полицейские.
– Куда вы желаете пройти?
– К трамваю номер 73.
Эрвин пришел в себя. Искра радости вспыхнула в душе, слабость исчезла. Публика замолкла от неожиданности. Глаза людей, стоящих на тротуаре, подобны глазам солдат без мундиров, готовых к бою. Гнев затаен в их молчании. У края тротуара мать прижимает к себе плачущую дочку, и это как знак к бою.
– Сволочи! – Ветер словно бы замер от людского воя.
– Берегись, чтобы наши кулаки не прошлись по твоим зубам!
В мгновение ока толпа качнулась в их сторону, как стена, которая вот-вот упадет. Обвал проклятий, град снежков в воздухе, рассыпается на одежде и головах Эрвина и матери. Резиновые дубинки полицейских взметены в воздух, свистят недалеко тот Эрвина и матери.
– Не дойдете целыми до трамваев!
– Приготовиться! – рычит глава пикета.
Они прислоняют плакаты к стенам домов. Один из толпы швыряет сосиски в снег. Мгновенно мальчик выскакивает, поднял их и скрылся с добычей. Торговцы убрались. Голос главы пикета гремит в напряженной тишине:
– Приготовиться!
Все образовали цепь, соединив руки. Трамваям нет прохода. Эрвин положил руку на плечо матери.
– Освободить дорогу! – кричат полицейские. Четверо из них стоят рядом, с пистолетами наизготовку.
– Наймите овчарок – охранять их жизнь.
– Не поможет вам. Не пройдете! Сволочи!
Мужчины выходят из толпы и присоединяются к забастовщикам. Среди мужчин в блестящем обмундировании, они, в потрепанных, рваных одеждах, выглядят, как арестанты. Полицейские направляют пистолеты в сторону забастовочных пикетов.
– Освободить шоссе! Дать проход!
– Не стрелять! Не стрелять! – кричит мать Хейни. Конные полицейские врезаются в толпу, прорывая заслон рук. Выстрелы в воздух.
– Стреляют, стреляют!
– Успокойтесь, мать, – Эрвин давит ей на плечо, – они стреляют в воздух, чтобы напугать.
– Так они убили моего сына Хейни. Стреляли в воздух, а его убили!
Люди прижаты к стенам домов. Конные полицейские на обочинах тротуаров охраняют шоссе пустым.
– Пошли, мать.
Они уходят, словно спасаясь. Полицейские их сопровождают. Мать останавливается.
– Мы не нуждаемся в вашем сопровождении.
– Ну, что вы, старуха, наш долг охранять ваши жизни.
– Мы пойдем сами! – хмуро говорит Эрвин.
Полицейские отстают. Медленно движутся за ними. Пистолеты наизготовку. Конные полицейские сдерживают бушующую массу с одной стороны шоссе, полицейская машина с пулеметом – по другую сторону шоссе.
Снежки все еще бьют по головам, лицам, спинам Эрвина и матери. Эрвин убыстряет шаги. Мать сдерживает его.
– Не убегай, – шепчет она, – выпрями спину, сын мой.
Он шагает в ногу с ней, держа руку на ее плече. Правое плечо его выпячено, готовое к обороне. Правой рукой он с напряжением ведет велосипед качающийся со стороны в сторону.
– Сволочи! Ничтожные штрейкбрехеры! – ревет толпа, как стая хищных зверей.
Они добираются до трамвая. Водитель здоровается с ними кивком головы из-за разбитого камнем оконного стекла. Резкий порыв ветра разметал волосы Эрвина. Он без шапки, которую купил, снежок сбил ее с его головы. Шарф Герды все еще у него в руках.
– Взгляните туда, мать, – указывает Эрвин на забастовочные пикеты и толпу, – такой короткий путь прошли и познали, что такое страх, ненависть, дикий гнев...
– Но и мужество, сын мой.
Толпа по ту сторону шоссе успокоилась. Конные полицейские исчезли. Пикетчики вернулись к стенам и взяли в руки плакаты и лозунги. Торговцы баллонами и сосисками вернулись и снова хвалят во весь голос товары. Полицейские убрали пистолеты, и снова выглядят, как зрители, наблюдающие за ярмаркой. Почтальон в синей униформе неожиданно отделяется от толпы и беспрепятственно движется по враждебной территории. Спокойным поднятием руки приветствует забастовщиков и полицейских. И те и другие добродушно приветствуют его тем же жестом. Эрвину кажется, что почтальон направляется к нему. Сейчас протянет ему письмо, оттуда, из отдаленного мира, с которым Эрвин потерял связь. Нет, он и не просит никакого письма, никакой весточки оттуда, ни в семейный его дом, ни повестки в суд. Все это миновало. Он – один-одинешенек. Без Герды, без ребенка, свободен и одинок во всей вселенной. Жестом решительного отказа, с полным равнодушием, он как бы отметает прошедшего мимо почтальона.
– Я остался без ничего, мать, абсолютно без ничего.
– Так Хейни тоже говорил. Его все звали – «Хейни пустое место».
– Заходите, – зовет водитель, – отправляемся. Резкий звонок и скрежет рельс, стук оконных стекол, и трамваи сдвигается с места. Впереди и сзади него – полицейские машины. Автоматы у полицейских наизготовку, каски блестят.
Берлин сопровождает трамвай градом проклятий. Снежки ударяются в стекла, вагон, как арестантская машина. Город, дома, люди вдоль трамвайной линии подобны серым железным решеткам. Когда они отъезжают, толпа останавливается и замирает на тротуарах. Глаза провожают их равнодушием, ненавистью, скукой, и даже редким выражением поддержки. Эрвин погружает руки в карманы. Пальцы натыкаются на шарф Герды. Аромат духов ударяет в нос. Запах мыла и чистоты. Духи Герды. Он начинает кашлять. Водитель тоже пытается преодолеть сухость в горле.
– Парень, может, у тебя в кармане есть конфетка. У меня они кончились.
Эрвин зажигает сигарету, дает водителю. Тот указывает на надпись над головой: «Запрещено курить! Запрещено разговаривать с водителем во время движения!»
– Человек, – смеется водитель, лицо его обволакивается сигаретным дымом, – нам все разрешено.
– Свободны в вагоне арестантов, – смеется Эрвин, – полицейские охраняют нашу свободу, – и закуривает сам.
– Ты, в общем-то, не из молодых? – спрашивает мать.
– Примерно, твоих лет, мать.
– Ты, выходит, уже вышел на пенсию, а тебя мобилизовали?
– Партия мобилизовала. Пришли к старому Кнофу и говорят: «Кноф, пошли».
– Значит, зовут тебя – Кноф.
– Именно, мать. Рудольф Кноф. Улица Миллера, 104.
– Воюем, Кноф?
– Не совсем так, мать. Не как в прошлом. Тогда был кайзер, был Бисмарк, были социалистические законы, была полиция, была тюрьма, и был Кноф. Тогда Бисмарк ничего не мог сделать Рудольфу Кнофу. Сегодня у нас республика. Есть большая партия, и нет Кнофа. Рудольф стар, партия стара, и мы проигрываем, мать.
