Иван Вазов - Под игом
— Чем богаты, тем и рады… А теплом-то мы, благодарение богу, богаче самого царя. Кушай, учитель…
Огнянов чувствовал себя все лучше и лучше. Душа его наполнилась большой и дотоле неизведанной радостью. Это прекрасное, золотое, живительное пламя, этот дремучий лес вокруг, эти лица, закопченные, грубые, простые, но сиявшие теплым, дружеским участием, эти потрескавшиеся черные рабочие руки, которые с истинно болгарским радушием протянули ему последний нищенский кусок, — все это показалось ему невыразимо трогательным. Если бы не боль, Огнянов чувствовал бы себя совершенно счастливым и, пожалуй, даже запел бы: «Лес ты мой, лес зеленый…»
Уже занималась заря, когда Ненко, ведя под уздцы лошадь, на которой сидел Огнянов, вошел в деревню Веригово и постучал в ворота одного двора. Во дворе залаяли собаки, из дома вышел сам хозяин, дядя Марин. Он догадался, что в такую рань к нему может постучаться только необычный гость.
Хозяин и гости сначала поздоровались, потом объяснились.
— Порази их господь, этих нечестивцев! Чтоб их собаки загрызли! Чтоб черти забрали их души! — приговаривал дядя Марин, осторожно помогая спешиться Огнянову, у которого от тряски сильнее разболелась нога.
Огнянова отвели в заднюю комнату, где он однажды уже ночевал. Дядя Марин тщательно осмотрел его рану и перевязал ее.
— Заживет, как на собаке, — заметил он. Уже совсем рассвело.
XXVIII. В Веригове
Огнянов выздоравливал, хотя и не так быстро, как предсказывал дядя Марин. Гостеприимная семья старика ухаживала за раненым, всячески стараясь облегчить его страдания. Лечил его сам дядя Марин — он кое-что смыслил в медицине, — а бабка Мариница блистала своим кулинарным искусством. Почали бочонок белого среднегорского вина; каждое утро во дворе резали цыпленка — и только для Огнянова, остальные не ели мясного, потому что был рождественский пост.
Окруженный теплым вниманием и заботой, Огнянов прожил в этом болгарском доме три недели, с каждым днем чувствуя себя все лучше и лучше. Но ему не терпелось поскорее узнать, что делается в Бяла-Черкве, что сталось с Радой, с друзьями, с делом, от которого его оторвали. Он просил дядю Марина послать кого-нибудь разузнать обо всем этом, но тот не соглашался.
— Нет, не пошлю я никого, а на той неделе сам поеду в город купить кое-что к празднику. До тех пор потерпи, сынок… Только не волнуйся, а то не скоро поправишься. Господь милостив!
— Но на будущей неделе я сам смогу поехать.
— Так я тебя и пущу! Это мое дело. Я твой лекарь, у меня и надо спрашиваться, — возражал с отцовской строгостью крестьянин.
— Хоть бы Раде сообщили, что я жив.
— Учительница и так это знает — не попался туркам в лапы — значит, жив.
Огнянов смирился.
Некоторые крестьяне — всё свои люди, — с трудом выпросив у Марина разрешение, время от времени навещали больного. Они всей душой жаждали услышать пылкие речи учителя и всякий раз уходили от него с бодрыми лицами и горящими глазами. Чаще других к Огнянову допускали отца Иосифа, председателя местного комитета.
Он уже теперь был избран воеводой и в церкви под облачениями прятал знамя. Приходил также старик учитель, дед Мина. Огнянов был уверен, что, кроме них и семьи дяди Марина, никто в деревне не знает его тайны. В этом его уверял и хозяин дома. Между тем раненый с удивлением замечал, что с каждым днем стол его становится богаче: ему подавали жареных цыплят, масло и яйца, молочную рисовую кашу, пироги, а нередко даже диких уток и зайцев; появлялись на его столе и вина разных сортов. Подобная роскошь внушала ему беспокойство: ему было неловко, что хозяева тратятся на него. Изредка выходя во двор, Он замечал, что курятник пустеет.
— Дядя Марин, да ты разоришься, — говорил Огнянов хозяину. — Возьмись за ум, не то я откажусь от твоего угощения и буду покупать себе в лавке хлеб и брынзу… Этого мне достаточно.
— Ты меня не спрашивай, разорюсь я или нет. Я твой лекарь и, как умею, так тебя и лечу. Тут ты мне не указ. «Кто как умеет, так и мелет…» Не вмешивайся не в свое дело.
И Огнянов умолкал, глубоко тронутый.
Он и не подозревал, что все местные жители соперничали друг с другом, стараясь получше угостить любимого учителя.
Его тайна была известна всей деревне. Но здесь не могло быть и речи о предательстве.
Сочувствие к нему было всеобщим. Слух о том, что он убил двух кровожадных злодеев, высоко поднял его в глазах даже самых равнодушных. Отвага подкупает простой народ больше, чем все прочие добродетели.
Но рана у Бойчо заживала медленно. Живой и нетерпеливый, он был прикован к постели и постоянно мучился беспокойством. Добрый дед Мина лучше других умел облегчать его страдания. Огнянов каждый день проводил с ним по нескольку часов и,привыкнув к нему, уже не мог без него обходиться.
Дед Мина был своего рода «памятник старины», живой осколок вымершего поколения тех учителей, что учили детей читать псалтырь и Часослов и первые открыли в Болгарии прославленные келейные школы[74]. Это был беловолосый, широкоплечий, круглолицый старик лет семидесяти. Ходил он постоянно в широчайших шароварах. После многих лет подвижнической жизни дед Мина бросил якорь в этой глухой деревушке и в тишине доживал свои долгие дни. В те времена учить детей по старинке уже нельзя было, и дед Мина, оставшись не у дел, только пел безвозмездно в церкви, куда нововведения не имели доступа. В праздничные дни крестьяне, обступив деда Мину, слушали, затаив дыхание, его увлекательные рассказы о старике, смахивающие на проповеди и подкрепленные цитатами из Священного писания. Из всех книг старик читал только эту одну, и она служила ему единственной духовной пищей. Огнянов любовался этим памятником прошлого и с удовольствием слушал мудрые речи поседевшего труженика — живого отголоска забытой эпохи. Когда человек страдает нравственно или физически, душа его настраивается на религиозный лад; он находит нежданное утешение в словах великой книги. Она, как бальзам, утоляет его душевную боль. Впервые испытал Огнянов обаяние боговдохновенных слов, которыми старец озарял свою речь. Придя в первый раз навестить Огнянова, лежащего в постели, дед Мина проговорил строго:
— Еще одна христианская жертва! Опять невинно пролитая кровь!.. «Доколе, боже, поносит враг?.. Вскую отвращаеши десницу твою… Восстани, боже! Суди! Воздвигни руце твои на гордыню их в конец!»
И, поздоровавшись, он стал участливо расспрашивать Огнянова. Тот попытался было повернуться на другой бок и вскрикнул от острой боли.
— Крепись, сынок! «Блаженни плачущии, яко тин утешаться», — скорбно проговорил старик.
— Конечно, дедушка Мина, приходится потерпеть… недаром же мы назвались апостолами, — улыбаясь, сказал Огнянов.
— Трудна, учитель, трудна ваша деятельность на земле, но зато достойна похвалы и славы, ибо сам бог вразумил вас, да служите народу. «Вы есте свет мира: не может град укрытися верху горы стоя». Разве не сказал Христос своим апостолам: «Жатва убо многа, делателей же мало… Идите: се аз посылаю вы яко агнцы посреде волков!»
Эти простые слова вносили сладостное успокоение и бодрость в душу Огнянова. Он попросил старца дать ему почитать какую-нибудь священную книгу, и дед Мина принес ему псалтырь. Огнянов со страстным интересом читал это вдохновенное сочинение, в котором бьет ключом источник высокой поэзии. Эти песни борьбы, эти вопли отчаяния и восторженные молитвы вызывали отклик в его смятенной душе. Он не выпускал из рук книги псалмов Давида.
И вот настал день, когда дядя Марин отправился в Бяла-Черкву. С тревогой ждал Огнянов его возвращения. В голову ему лезли всякие мысли, одна горше другой. Ведь он уже больше месяца ничего не знал о людях, дорогих его сердцу. Что с Радой? Какие оскорбления, какие гонения ей, наверное, пришлось вынести после его побега! На нее, конечно, обрушилось возмущение общества, а может быть, и ярость властей. Не суждено он было, бедняжке, найти счастье с Бойчо! И вот теперь она, несчастная, брошенная на произвол судьбы, похоронившая свои лучшие мечты, в довершение всего опозорена общественным мнением. Жестокие люди вменят ей в преступление ее любовь к Бойчо, и тяжким горем заплатит она за те редкие минуты радости, которые дало ей это чувство. И нет с нею Бойчо, чтобы утешить и поддержать ее, слабую, как дитя…
