Юзеф Крашевский - Два света
Два дня, проведенные в Карлине, совсем изменили бедного Алексея. Почти со страхом и каким-то огорчением он вспоминал о Жербах и матери, тягость тамошних трудов удвоилась в его глазах… Как охотно, с каким восторгом он посвятил бы себя теперь Карлинским, поддерживал бы Юлиана, спасал бы его и неосторожную Полю и с внутренним благоговением глядел бы на озаренную самоотвержением Анну. Как он сознавал себя необходимым для Карлина! Он даже думал об Эмилии и хотел сделать чудо: посвятить себя существу, лишенному всех даров природы, и успеть при неутомимых усилиях пробудить в нем искру сознания.
Вечером Алексей хотел непременно проститься с Карлином, хоть сердце удерживало его, но золотистая тучка, на которую с таким вниманием смотрел Эмилий, принесла бурю столь грозную и с таким проливным дождем, что никак нельзя было пуститься в дорогу. Обрадованный Юлиан обнял друга и ввел его в залу, уже не позволяя ему сказать ни одного слова о возвращении в Жербы.
В зале они нашли одну Полю, игравшую на фортепиано и погруженную в столь глубокую задумчивость, что она не заметила, как вошли молодые люди. Анны еще не было. Друзья тихо сели в углу и слушали… Свободная игра девушки прекрасно выражала ее душевное состояние. Никогда так не играют для публики, как для самих себя. Кто хочет оценить артиста, тот должен слушать его не на вечере или в концерте, а в то время, когда он наедине выражает свои фантазии. Такою именно была теперь игра Поли. Сидя за инструментом, она забыла весь мир, ее мечта, чувство, печаль, страсть отражались в каких-то причудливых звуках, почти против воли вырывавшихся из-под ее пальцев… В ее музыке было все: мысли чужие и свои, знакомые мотивы, разбросанные в беспорядке фразы, танцы и погребальные марши, вальс вместе с фугою, романсы и священные гимны, грустные ноктюрны и торжественные псалмы… и все это сливалось в одно великое и мастерское целое…
Юлиан поочередно узнавал все, что любил, что напоминало ему светлые минуты жизни, и, в каком-то восторженном самозабвении пожимая руку Алексея, удерживал дыхание, чтобы не прервать красноречивой музыкальной исповеди Поли. При входе их Поля играла увертюру из Эврианты Вебера, потом перешла к молитвам Оберона, потом заиграла серенаду Шуберта и марш Шопена… и когда последний звук его умирал, вдруг начала величественную песнь из Моцартовой обедни: Tuba mirum spargens forum…
Слушая музыку, Юлиан страдал вместе с Полей, его взоры искрились, руки дрожали, ему хотелось встать, бежать, броситься к ее ногам, прижать к сердцу и успокоить несчастную… Но вдруг, подняв полные слез глаза, Поля увидела безмолвных слушателей, вскрикнула, и ослабевшие ее руки упали на фортепиано.
— Когда же вы пришли сюда? — воскликнула она через минуту.
— О, еще во время увертюры из Эврианты…
— Разве я играла ее? В самом деле, не помню… Но хорошо знаю то, что если не годится подслушивать разговор, тем более не годится подслушивать чью бы то ни было игру, не назначенную для слушания… Почем знать, может быть, я выразила в игре все тайны души моей?..
Поля вздохнула, бросила взгляд на Юлиана и с таким резким упреком остановила на нем глаза свои, так болезненно задрожали уста ее… как будто в самом деле она опасалась быть понятою…
— Так у вас есть тайны? — спросил Алексей.
— Да кто же не имеет их? Это наши сокровища.
Когда подали чай, вошла Анна, как всегда, спокойная и почти с веселым равнодушием. Алексей подошел к ней, потому что она тотчас сделала ему какой-то вопрос, а Юлиан, не имея сил преодолеть себя, подошел к Поле, ходившей по зале… В эти минуты они обыкновенно каждый день сходились друг с другом… и хоть почти никогда не говорили ни о себе, ни о своих чувствах, хоть Юлиан тщательно уклонялся от всякого признания, избегал рассуждений о своей личности, однако, сколько, по-видимому, ничего незначащих предметов, давали им случай узнать друг друга!
Поля была очень неосторожна, искала любви, и чувство ее было столь искренно, глубоко и сильно, что она не могла и не хотела скрывать его, и как будто бы сама бежала вперед и искала несчастья. Юлиан должен был иногда делать вид, что не понимает ее, обманывать на словах, но глаза изменяли ему.
Таким образом они ходили по зале и почти шепотом вели разговор, из которого только отрывки долетали до ушей Анны и Алексея. Между тем, Дробицкий, глядя на свой идеал издали, мысленно поклонялся ему и совершенно утопал в своем счастье. Его любовь — еще молодая, боязливая, почтительная питалась одной мечтой, одним присутствием Анны. Он сознавал себя более сильным и возвышенным, когда находился при ней, даже самый разговор его в подобные минуты обнаруживал человека в необыкновенном душевном положении. Но Анна не понимала возбужденного ею восторга, принимала его за обыкновенное состояние человека, которого начинала ценить все более и более.
— Боже мой, как обманчива наружность! — говорила она мысленно. — Я считала его самым обыкновенным человеком… О, Юлиан всегда говорит верно… и столько времени мы не знали о нем!.. — Но через минуту она прибавила: — Как жаль, что он человек не нашего света!
* * *В то время, как Дробицкий по разным причинам продолжал свое пребывание в Карлине, в Жербах готовилась сильная буря. Мать, искренно любившая и даже уважавшая своего сына, по какому-то предчувствию полагалась на него до тех пор, пока могла держать его под своею властью.
— Что он там делает? — говорила она сама с собою со слезами на глазах. — О, ему там лучше, веселее, свободнее, чем у нас!.. Но ведь он имеет и здесь все необходимое… Да, все! Но он не создан для нас и рано или поздно вылетит из гнезда, а я, подобно курице, высидевшей утенка, останусь, бедная, на берегу и буду смотреть, как поплывет он… Я всегда твердила покойнику, чтоб он не давал сыну этого высшего образования: оно для нас несчастье: я теперь не буду глупа и не пущу его братьев в университет! Это очень вредно для бедняков… ясный пример — Алексей: из него уж не будет проку. Он трудится — и вздыхает! Теперь попал к панам… непременно полюбит праздность и погубит себя…
В минуту такого раздумья матери вошел старик Юноша и еще на пороге прервал хозяйку своим обычным приветствием:
— Благословен Христос Бог!
— Ах, это вы, пане граф! — в испуге воскликнула Дробицкая, вскочив с места.
— Я, покорнейший ваш слуга, но вы могли бы ответить мне: вовеки веков, аминь![2] Это обратит милость Божию на ваш дом.
— Во веки веков! — с покорностью повторила Дробицкая.
Проницательный старик сразу заметил по лицу хозяйки, что она была расстроена.
— А где Алексей? — спросил он.
Мать прослезилась… Граф в первый раз не застал Алексея дома, но он не мог быть и в поле, потому что день был праздничный…
— Ах, лучше не спрашивайте, пане граф! — отвечала Дробицкая.
— Да что такое? Что с ним сталось? — спросил опять граф, садясь на место и высекая огонь. — Что это значит? Я не понимаю…
— Попущение Божие, наказание! — воскликнула хозяйка, не имея ни возможности, ни охоты притворяться. — Он встретился с этим Юлианом Карлинским, теперь затащили его в Карлин, вот третий день сидит у них, я уверена, что там совсем испортят его…
— Да, вы приготовьтесь к этому, — произнес граф, пуская клуб дыма. — Я хорошо знаю людей, этот приманчивый свет портит и одуряет… Нынешним молокососам грезится, что там они найдут других людей, созданных из чистейшей глины… Впрочем, смолоду человек всегда мечтает, сравнивает окружающих людей с теми, каких создал в своем воображении, и так как они оказываются малорослы, худощавы и не подходят под его мерку, то он взбирается выше в надежде найти там великанов либо ангелов.
— Но, пане граф, — отвечала Дробицкая с наивностью, — ведь на Алексее основано все наше благополучие: пока он здесь, мы еще кое-как держимся… У нас ничтожное состояние, если б не его голова, мы давно терпели бы нужду, что же будем мы делать без него? А дело ясное, что придется потерять его…
— Позвольте сказать вам, что нельзя и думать на веки закабалить его в Жербах…
— А разве в другом месте ему будет лучше?
— Лучше не лучше, а все-таки нечто другое, иногда и этого хочется человеку. Притом он здесь умнее всех, взбирается мыслями очень высоко… Если дали ему крылья, так позвольте летать…
— Но что же я, несчастная, буду без него делать? — воскликнула Дробицкая, ломая руки.
— Ведь у вас еще есть три сына?
— Да, есть, мальчишки хорошие, — перебила мать с чувством, — но ни один из них не вышел в Алексея и не сумеет сделать то, что делает он…
Дробицкая расплакалась и отирала слезы передником. Граф глядел на нее и курил трубку, наконец и его лицо так же сморщилось, и он глубоко задумался.
— Тут слезы ничего не помогут, — проговорил он тихим голосом. — Но в чем, однако, дело? Давно он там? Разве он уж все бросил, оставил и забыл вас?
