Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— Ну, — крикнули ему снизу, — как они теперь ясак нам привозить будут, дак и познакомимся.
— Ты, Федосья, — велел Ермак, ставя на стол заедки, — за толмача будешь. Хоша батюшка твой по-русски и говорит немного, а все равно — еще не поймем чего-то, дело-то какое великое делаем, в подданные царя их принимаем.
Тайбохтой вгляделся в карту, что расстелил перед ним Ермак, и медленно, но правильно сказал: «Карта хорошая у тебя, атаман, но вот тут — он показал на север, — еще земля есть, там люди живут, с оленями. И вот тут, — палец прочертил линию на северо-восток, — тут горы есть, озеро есть, большое. А там, — Тайбохтой показал дальше, — там царство льдов, дух смерти там обитает».
— Был ты там? — спросил Ермак, наливая вождю водки.
Тот отодвинул стакан. «Это пусть русские пьют, нам нельзя этого, остяки не привыкли. А я, атаман, — Тайбохтой чуть улыбнулся, — я много где был. Жизнь долгая, земля — большая, олени — резвые, чего и не поездить. Вот, смотри, — он потянулся за угольком и набросал на деревянном столе грубую карту.
— Понял, — тихо сказал Ермак, рассматривая рисунок. «Хорошо ты сие делаешь, князь».
— Мать ее научила, — Тайбохтой кивнул на Федосью, — Локка я ее звал, лиса — по-нашему.
Русская была, из-за Камня Большого.
— Знаю я ее, — усмехнулся Ермак и почувствовал, что невольно краснеет.
— Вот оно как, — только и сказал Тайбохтой, отрезав себе большой кусок мороженой рыбы.
Договор, написанный Ермаком и Тайбохтоем, читали вслух, на берегу Туры, стоя в открытых воротах крепости. Батюшка Никифор вынес на стол икону Спаса Нерукотворного, и атаман, закончив читать, наклонился и поцеловал образ.
— В сем даю нерушимое слово свое, как атамана дружины сибирской, — громко сказал Ермак, — что вы теперь, тако же, как и мы — насельники земли нашей, под защитой руки царей московских, и никто не смеет вас принудить, али обидеть. А ежели нападет кто на вас — так мы вас защищать будем, коли же войной решит царь идти — так вы тоже в войско его встанете. Кто захочет веру православную принять — приходите, двери наши для вас всегда открыты, а кто при своих богах родовых захочет остаться, — то дело его, неволить не будем.
Федосья сказала то же самое на остяцком языке, и воины Тайбохтоя закричали что-то одобрительное.
Вождь кивнул, дочери и заговорил.
— А в сем нерушимое мое слово, — волнуясь, часто дыша, начала Федосья, — что мы по доброй воле и с открытым сердцем вступаем под руку русского царя и даем ему шерть, тако же — присягу, в нашей преданности и обещаемся платить ясак два раза в год. Коли царь воевать пойдет — то обязуемся воинов ему дать хороших, сколь есть силы у нас.
Тайбохтой улыбнулся и, достав из-за плеча лук, прицелившись, сбил птицу, парившую над крепостью. Ножом, взрезав ее грудь, он достал сердце и сказал: «И в сем клянемся этой жертвой».
Дружинники Ермака дали залп из пищалей, а остяцкие воины осыпали снег на склонах Туры стрелами.
Ермак улыбнулся и хлопнул Тайбохтоя по плечу: «Ну, все, теперь и погулять можно!».
Григорий вдруг, смущенно, зашептал что-то на ухо атаману.
— Ну, сам и пригласи его, — удивился тот, — что стесняешься. Это ж теперь нашей страны люди, такие же, как и мы. На одной земле живем, одними семьями.
Парень, повертев в руках шапку, покраснев, сказал, глядя в темные глаза Тайбохтоя: «Ваша милость, как вы есть гость наш и человек знатный, дак, может, на венчании моем побудете-то?».
Вождь усмехнулся. «Да уж слышали мы, там, на Тоболе, с оленями вести быстро бегут. Тебя как зовут-то?».
— Григорий, — зардевшись, сказал юноша.
— А ну-ка, иди сюда, Ньохес, — Тайбохтой поманил к себе остяка. «Хорошего зятя выбрал, молодец. Да и дочь у тебя славная, бери, — вождь потянул из кармана кучку не ограненных аметистов, — пусть носит».
— А вас как величают? — спросила Васхэ на остяцком языке, смущаясь, не поднимая глаз.
«Ланки, — ответила Федосья, улыбаясь, украшая распущенные волосы девушки венком из кедровых ветвей. «Белка, то есть. А по-русски — Федосья Петровна».
— Аметисты мужу своему отдашь, он мастеровой, руки хорошие у него, пусть ожерелье тебе сделает, — Федосья одернула подол сшитого из тонкой оленьей кожи, украшенного бисером, сарафана девушки и кивнула матери Васхэ: «Ну, пора и под венец вашу дочку вести».
Григорий взял тонкую, нежную руку Василисы и вдруг, слушая голос батюшки Никифора, закрыв глаза, подумал: «Господи, и за что счастье мне такое? На земле своей в жены любимую брать, чтобы дети наши тут росли, чтобы шли дальше — вперед нас, до самого края ее, чтобы жили все в мире и спокойствии».
Он вздохнул и почувствовал, что девушка мягко, ласково гладит его ладонь.
— Возвеличися, жених, якоже Авраам, и благословися, якоже Исаак, и умножися, якоже Иаков, ходи в мире и делай в правде заповеди Божия, — произнес батюшка, и взглянув в темные глаза Василисы, продолжил:
— И ты, невесто, возвеличися, якоже Сарра, и возвеселися, якоже Ревекка, и умножися, якоже Рахиль, веселящися о своем муже, хранящи пределы закона, зане тако благоволи Бог.
Василиса улыбнулась, приложившись к маленькому, скромному образу Богородицы, и священник, тоже улыбнувшись, сказал: «Ну вот, а теперь, как вы есть муж и жена, венчанные, перед Богом и людьми, так можете поцеловать друг друга».
Григорий наклонился, — жена была много ниже его, и, вдохнув запах хвои и свежести, чуть коснулся ее губ — мягких, прохладных, как весенний ветер.
Лошадь, таща за собой соху, медленно двигалась по вскопанному полю.
— Хорошо, что мы семена-то привезли, — сказал один из дружинников, что сидели в воротах крепости, наблюдая за пахотой, приводя в порядок оружие. «Рожь тут должна взойти, лето в прошлом году было жаркое, такое же и в этом будет, наверное. Хоша хлеба свежевыпеченного поедим, а то соскучился уже».
— Григорий Никитич вона, — кивнул второй парень, — мельницу ветряную ладит, сказал, надо будет наверх по Туре подняться, камни для жерновов поискать, как закончит он. Вот повенчаюсь опосля Покрова, Груню свою научу тесто творить, — парень потянулся, — прямо глаза закрываю и вижу — каравай на столе стоит».
— Надо будет, как атаман вернется, новые стены зачать ладить, — озабоченно сказал первый.
«Вон, строиться все стали, тесно уже».
— С Волка избой что делать-то? — угрюмо спросил его приятель. «На бревна ее, может, раскатать, все же место занимает, и хорошее — он же одним из первых дом себе срубил».
— Челн на Туре! — раздался крик сверху, с вышки.
— Ясак, что ли, привезли? — хмыкнул кто-то из парней. «Да рано вроде, по осени только должны, а сейчас вона — Юрьев день еще не пришел. Овец бы, кстати, с юга-то пригнать, все скотина, какая-никакая, опять же, и бабы прясть бы смогли, пока мы тут лен еще посеем».
Высокий, широкоплечий мужчина вытащил челн на каменистый берег и стал быстро подниматься вверх по обрыву.
— Господи Иисусе Христе, — проговорил непослушными губами кто-то из парней. «Неужто он?».
— Ты ж в буране замерз, — сглотнув, сказал второй, поднимаясь.
Голубые, ясные глаза усмехнулись, и мужчина, огладив кудрявую, белокурую бороду, чуть присвистнул: «Чтобы Михайло Волк преставился, поболе надо, чем буран, парни». Он поправил шкуру, что висела у него на плече — невиданную, дымчато-серую с темными пятнами, и спросил:
— Василиса-то моя как? Небось, все глаза выплакала, голубка? В стойбище она, с отцом?».
— Ты это, — замялся один из дружинников. «Ты к Григорию сходи. К Григорию, Никитичу то есть, — поправился юноша. «Он знает».
— Занемогла, что ли? Али…, - мужчина перекрестился. «Господи спаси и помилуй».
Он быстрым шагом пошел в крепостцу, а юноши переглянулись. «И атамана, как на грех, нет сейчас, и батюшка уехал к остякам, — вздохнул кто-то из парней. «Не дай Господь, еще кровь прольется, Волк — он мужик хоша и спокойный, но бьет-то без промаха».
— Тако же и Григорий Никитич, — вздохнул его приятель.
— Вот так, — сказал Григорий, чертя угольком на столе. «Такая будет мельница, счастье мое».
Василиса, с дымящимся горшком в руках, наклонилась и посмотрела через его плечо. «И от ветра будет крутиться?», — восхищенно спросила она.
— Угу, — мужчина отложил уголек и вдохнул запах. «Это те утки, что с утра я принес? — смешливо спросил он. «Теперь каждый день на рассвете стану подниматься, коли так вкусно будет».
— На рассвете-то может, и не надо, — девушка улыбнулась, придвигая мужу обед. Григорий бросил на нее один взгляд и рассмеялся: «А ну иди сюда, счастье».
Она тут же устроилась у него на коленях, и Григорий, поцеловав ее в смуглую, теплую щеку, прошептал: «Сама же гнала меня сегодня, проснулась ни свет ни заря, отец, мол, ждет, охотиться уговорились. А так, думаешь, я бы оттуда встал? — он кивнул на широкую лавку.
