Морис Дрюон - Свидание в аду
– Мне сейчас необходимы триста тысяч франков, – поспешил вставить Жан-Ноэль.
– Вот и постарайтесь их раздобыть.
– Но они нужны мне не позднее завтрашнего дня, – пробормотал Жан-Ноэль.
Он поколебался мгновение, проглотил слюну и прибавил:
– Дело в том, что я выдал на эту сумму чеки без покрытия, и мне грозит судебное преследование.
– Только этого еще недоставало! – взорвался Симон. – Час от часу не легче!..
– Не могли бы вы?..
– Что именно?..
– Вот… Помочь мне покрыть эту сумму?
– Ну, милый мой Жан-Ноэль, вы слишком многого хотите, – сказал Симон. – Думается, я и так немало сделал для вас. Я готов, если только это окажется в моих силах, помочь вам избежать крупных неприятностей с военным министерством. Но в отношении денег рассчитывать на меня бесполезно.
Сердце Жан-Ноэля учащенно билось, тревога исказила его черты, он поднял голову и с деланной бодростью сказал:
– Но я могу предложить вам часть прибылей от фильма.
– Оставьте нелепые шутки, Жан-Ноэль.
Спина у юноши покрылась холодным потом. Он поднялся и, стараясь шагать уверенно и твердо, подошел к окну, бросил беглый взгляд на улицу. Лашом наблюдал за ним со смешанным чувством жалости, презрения и невольной нежности. Вопреки всему, он испытывал симпатию к этому юноше, почти мальчику, потому что тот был молод и слаб, потому что тот был последним отпрыском семьи, три поколения которой были хорошо знакомы Симону. «Только бы он не натворил глупостей и не пустил себе пулю в лоб, по примеру своего отца… Нервы у него тоже слабые, он не слишком умен и не слишком высоких понятий о чести…»
Между тем в сердце Жан-Ноэля закипали гнев и злоба против Симона. «Вот человек, – говорил он себе, – который обладает властью, живет на широкую ногу, пользуется огромным влиянием… А ведь он обязан своим положением моей семье, он предал моего деда, он сделал мою сестру своей любовницей, а теперь отказывается найти триста тысяч франков, которые спасли бы меня. Тем хуже для него. Никакой жалости! Я вправе пустить в ход любое оружие».
Он обернулся, вид у него был одновременно испуганный и угрожающий, он изо всех сил старался придать своему лицу выражение спокойной решимости.
– Если у меня не останется иных средств, – произнес он, – я буду вынужден принять предложение одной газеты, которая готова заплатить триста тысяч франков за мои воспоминания о том времени, когда я был у вас шофером.
Лашому страшно захотелось дать ему пощечину. Но он сдержался. «Не поддавайся гневу, Симон», – сказал он себе. Он знал, что Жан-Ноэль лжет, об этом свидетельствовала прежде всего та сумма, которую он назвал; но что сегодня было ложью, завтра могло стать правдой, и он понимал, что Жан-Ноэль способен и за меньшую сумму привести свою угрозу в исполнение.
Симон мог бы достать нужные триста тысяч франков, ему надо было только обратиться к нескольким дельцам, которые были ему обязаны, и попросить их помочь акционерному обществу Жан-Ноэля выпутаться из затруднений. Именно об этом он и думал еще минуту назад.
Но ни разу в жизни Лашом не позволял запугать себя. Неужели же его запугает сегодня этот мальчишка? «Не поддаваться гневу, только не поддаваться гневу», – повторял он беззвучно.
Однако выражение лица, нахмуренный лоб, приподнявшиеся плечи до такой степени изменили его облик, что, когда Симон шагнул вперед, Жан-Ноэль невольно попятился. Молодой человек испугался, его вдруг охватил самый обыкновенный страх, которого он не испытывал с детства, с той поры, когда испуганно дрожал перед взрывами гнева, сотрясавшими огромную фигуру его деда Ноэля Шудлера. Такой же гнев – гнев человека зрелого и сильного – он угадывал сейчас в Лашоме.
– Ты сам придумал эту жалкую махинацию?
Жан-Ноэль промолчал.
– Знаешь ли, как называется то, чем ты сейчас занимаешься? – продолжал Симон. – Это шантаж, причем самый низкий, если только существуют различные степени в гнусности такого рода! Вот как ты хочешь отблагодарить меня за все, что я сделал для тебя? Вот он каков – барон Шудлер, младший представитель рода, давшего Франции академиков, маршалов и управляющих Французским банком! Ты просто трусливый гаденыш, готовый продать своих друзей, свою сестру, свою родину, лишь бы выйти из затруднительного положения, в котором ты очутился из-за собственного тщеславия и желания разбогатеть, ничего не делая. А теперь садись и внимательно выслушай меня. Если ты когда-либо вздумаешь осуществить свой жалкий план и даже найдешь достаточно глупого издателя газеты, который согласится тебе помочь, то вы оба – и ты, и он – в двадцать четыре часа окажетесь за решеткой. Ибо все, что касается военного министерства, может быть расценено как секрет, имеющий прямое отношение к безопасности государства, и уж я обещаю тебе, дружок, позаботиться о том, чтобы ты предстал перед военным трибуналом. Если уж тебе суждено угодить в тюрьму, поверь, лучше попасть туда в качестве несостоятельного должника, нежели в качестве человека, разгласившего военную тайну. Что же касается твоей кинематографической деятельности, то ты немедленно встретишься с этим Сабийоном и его подручными и потребуешь от них не позже, чем через неделю, представить документы, подтверждающие, что государственная субсидия использована строго по назначению; в противном случае все вы будете привлечены к судебной ответственности: ты – за растрату, а они – за соучастие в ней. Советую тебе обсудить вместе с ними и вопрос о подписанных тобою чеках без покрытия – ведь если ты будешь арестован за мошенничество и твое акционерное общество вылетит в трубу, то, принимая во внимание темные делишки, которые вы сообща обделывали, они поплатятся вместе с тобой. Все!
Жан-Ноэля как громом поразила и эта тирада, и тон, каким она была произнесена. Скажи он сейчас Симону: «Мне остается только броситься в Сену», – тот не колеблясь ответил бы: «Это самое лучшее, что ты можешь сделать».
Видя полную растерянность юноши, Лашом решил воспользоваться ею и окончательно стать хозяином положения.
– Я мог бы и, откровенно говоря, должен был бы пинком вышвырнуть тебя за дверь, – сказал он, – а затем позвонить в министерство, попросить их разобраться в ваших мерзких делишках и добиться твоего немедленного ареста. Я не делаю этого единственно из-за привязанности к твоей сестре; счастье твое, что я хочу уберечь ее от потрясения. Но отныне угрожать будешь не ты, а я. Даю тебе неделю, слышишь? А потом будь любезен прийти сюда и с доказательствами в руках подтвердить, что ты все уладил. Если же нет, пеняй на себя.
И тогда Жан-Ноэль поступил как ребенок. Искренним, простодушным и смиренным тоном он сказал:
– Я глубоко виноват перед вами, Симон. Я и сам не помнил, что говорил. Я потерял голову. Но, поверьте, я не собирался этого делать. Я не так низок, как вам теперь кажется. И я вам это докажу.
Лашом пожал плечами: он не поверил юноше.
А когда тот ушел, Симон тяжело опустился в кресло и задумался. «Вот родится у меня сын, – сказал он себе, – а когда вырастет, тоже может сделаться таким же».
6
Целую неделю – с того самого часа, когда он вышел из кабинета Симона, – Жан-Ноэль ни днем ни ночью не знал ни минуты покоя. Его терзала тревога, мысли мешались, как у пьяного, он не мог спать и все время находился в состоянии крайнего умственного и физического напряжения.
Компаньоны прятались от него, сроки платежей по векселям неумолимо приближались, его все сильнее охватывало отчаяние, и нередко на рассвете, когда нервы окончательно сдавали, а голова разламывалась от боли, он ловил себя на мысли: «Ну что ж, ничего не поделаешь, сяду в тюрьму, по крайней мере, все будет кончено, я обрету относительный покой». Потом он начинал думать о самоубийстве, которое могло принести еще более полный, абсолютный покой. В эти минуты Жан-Ноэль все чаще думал об отце, ему начинало казаться, что над ним тяготеет роковая наследственность.
А немного погодя у него вдруг рождалась призрачная надежда, и он чувствовал новый прилив энергии; едва дождавшись часа открытия конторы и учреждений, он пускался в дорогу. Он самым подробным образом ознакомился со счетными книгами своего акционерного общества и прочел груду бумаг, стараясь полностью уяснить положение, в котором очутился. Тем временем эскадроны французской кавалерии продолжали дефилировать перед кинокамерами на отрогах Атласских гор, и Жан-Ноэль получал телеграммы, извещавшие о том, что все идет хорошо, но требовавшие присылки денег.
Он по-прежнему жил в отеле «Георг V», так как ему нечем было заплатить по счету.
Жан-Ноэль решил посоветоваться с адвокатами; один порекомендовал ему столковаться с компаньонами, другой – начать процесс, который он несомненно выиграет… года через два или три. Ему удалось добиться смехотворно коротких отсрочек у кредиторов.
Сабийон-Вернуа и прочие компаньоны Жан-Ноэля поняли, что дело может обернуться плохо и для них. Но так как они не могли обратить банкротство акционерного общества себе на пользу, то предложили такой план действий, при котором единственной жертвой должен был стать Жан-Ноэль.
