Ильяс Есенберлин - Шестиглавый Айдахар
Ничто не нарушало его покой и в эти дни. По-прежнему перед заходом солнца, поднимая облако золотой от вечерних лучей пыли, проносился на водопой к озеру большой табун лошадей. В вечерней тишине было слышно, как жадно, отфыркиваясь, пили воду животные, как заливисто и ясростно ржал жеребец, наводя порядок в табуне.
Кундуз с тревогой прислушивалась к этим звукам, и сердце сжимала тоска по Коломону, по воле, которую она так неожиданно потеряла. Приближалась осень. И хотя давно должна была наступить прохлада, дни были по-прежнему жаркими, а прилетавший из степи ветер нес зной и запахи нетоптанных трав.
Кундуз нездоровилось. Она лежала в юрте для рабынь исхудавшая, тихая, равнодушная к тому, что делалось вокруг. Вязкая дрема туманила сознание. Если бы она знала, что происходит в этот миг в юрте Тогуз-хатун, она бы нашла в себе силы подняться и подобно птице полететь туда.
А Тогуз-хатун в это время сидела в окружении остальных жен ильхана. Ярко пылала в светильниках черная вода земли, и оплывший от жира евнух, полуприкрыв глаза и раскачиваясь всем телом, рассказывал тонким голосом старинную легенду «Сал-Сал»:
– И выехало тогда чудище верхом на слоне,А ноги его волочились по земле…
Вдруг дверь тихо распахнулась, и воины с обнаженными саблями ворвались в юрту.
Кто-то из женщин слабо вскрикнул.
– Тихо! Пусть каждый останется на своем месте, – властно приказал черноусый воин.
Тогуз-хатун упала на ковер ничком, прижимая к груди атласную подушку. Воин шагнул к ней.
– Где девушка-кипчачка, которой ты отрезала косы?
Ханша то ли от испуга, то ли из-за упрямства молчала.
– Я последний раз спрашиваю тебя!
Тонко свистнула за войлочной стеной юрты стрела и, пробив ее упала у ног воина. На улице послышались крики, звон сабель.
Он наклонился и рванул Тогуз-хатун за руку:
– Поднимайся. Ты поедешь с нами.
Ханша стояла перед ним бледная, полураздетая.
– Оденься! – крикнул воин, тревожно прислушиваясь к звукам на улице.
Тогуз-хатун вдруг засмеялась. Она поняла, что стража уже обнаружила чужаков и близко освобождение.
– А я-то думала, что велят раздеться до конца…
– Придет время, и, быть может, ты услышишь и эти слова. А сейчас пошли… – Воин грубо схватил ее за плечо и приставил к горлу лезвие ножа. – Ну же!
Тогуз-хатун поняла, что отчаяние может толкнуть воина на все, а помощь была еще далека.
– Я отдам тебе девушку-кипчачку, – хрипло сказала она, косясь на острое лезвие.
– Поздно. Ты поедешь с нами…
Тогуз-хатун вдруг покорилась. Желание выжить любой ценой овладело ею.
Два воина подхватили ханшу под руки и потащили к выходу.
Черноусый обернулся к другим женщинам:
– Ваша очередь наступит в следующий раз… Мы сейчас уйдем, но если кто-нибудь из вас закричит, он больше никогда не увидит солнца!
Повизгивая, катался в страхе по полу похожий на кусок теста евнух.
Воины исчезли. Громкий топот копыт растаял в степи, и только гортанные крики погони да звон железа, когда схватывались в коротком поединке преследуемый и преследователь, эхом долетали из тьмы ночи.
Воины Салимгирея уходили в горы, в темные ущелья, где можно было укрыться от погони. Дерзкое, небывалое дело совершили они.
Долго обдумывал Салимгирей, как выручить Кундуз. Решение пришло неожиданно.
Ханские лошади, которых обычно гоняли на водопой к озеру, днем паслись в предгорьях, и воины Салимгирея, выждав удобный момент, связали табунщиков и, переодевшись в их одежды, сами погнали лошадей на вечерний водопой.
Когда животные утолили жажду, не стоило большого труда направить их не привычным путем, а повернуть на аул ханских жен. Обеспокоенная стража бросилась навстречу, чтобы в наступившей темноте полудикий табун не повалил юрты и не растоптал их обитателей. Этим и воспользовался Салимгирей.
Кундуз выручить не удалось. Воины его были обнаружены, и пришлось быстро уходить. Вот тогда-то, не видя иного выхода, Салимгирей и решил взять заложницей любимую жену ильхана – Тогуз-хатун.
Еще никогда не случалось в Орде такого. Примчавшийся в женский аул отряд нукеров ничего не мог поделать. Ночь укрыла дерзких воинов Салимгирея, и ветер унес пыль, поднятую копытами их коней. Головы виновных и невиновных приказывал рубить взбешенный хан.
Через неделю в Орду прискакал израненный монгольский воин. Стража сразу же привела его к Кулагу. Валяясь у ног ильхана, вымаливая себе жизнь, воин рассказал, что в горах на их отряд напали разбойники. Только его пощадили они, велев передать ильхану, что в условленном месте вернут ему Тогуз-хатун в обмен на девушку-кипчачку по имени Кундуз.
Гнев душил Кулагу, но выбора не было. Он смирил себя. Очень не хватало ему Тогуз-хатун, да и не мог позволить ильхан, чтобы подвластные ему народы заговорили о его бессилии и слабости. Придет время, и он жестоко покарает тех, кто посмел унизить его достоинство. Сейчас же предстояло согласиться на требование разбойников.
По приказу ильхана четверо нукеров повезли Кундуз в условленное место.
* * *Прежде чем отпустить Тогуз-хатун, Салимгирей сказал:
– Ты свободна, потому что не виновата перед нами, но скажи ильхану, что придет такое время, когда он будет держать ответ. Пролитую кровь можно искупить только кровью…
Ханша стояла перед ним красивая, чуть располневшая. Алые, сочные губы ее тронула улыбка.
– Я передам это ильхану… Но не слишком ли рано отпускаешь ты меня?
Салимгирей презрительно отвернулся.
– Напрасно торопишься. Твои воины могут обидеться. Им будет скучно…
Салимгирей посмотрел на стоящих вокруг воинов. Один из них вдруг покраснел, опустил глаза, другой задвигал черными усами и оскалил крупные зубы в улыбке.
– Уезжай!
– Ну что ж… Твоя воля… Здесь ильхан ты…
Тогуз-хатун подошла к коню и легко, почти не касаясь стремени, взлетела в седло.
Кони двух женщин встретились на тропе, и каждая посмотрела в глаза другой. Тогуз-хатун – дерзко и весело, Кундуз – устало и печально.
Салимгирей сам принял повод коня Кундуз и помог сойти ей с седла.
Девушка ткнулась ему лицом в грудь, и плечи ее задрожали.
– Не плачь, – тихо сказал воин. – Не надо плакать. Все будет хорошо… Мы скоро вернемся в кипчакские степи.
Кундуз отстранилась от Салимгирея и со страхом и надеждой заглянула ему в глаза:
– А как же Коломон?
– Не плачь, девочка… – повторил Салимгирей. – Все будет хорошо…
* * *Откуда было знать Кундуз то, что знал Салимгирей. Любовь и дело, которому без остатка отдает себя человек, помогают ему обрести крылья. И крылья эти надежно служат человеку, какая бы беда ни приключилась с ним.
Долгие годы рабства не сломили Коломона. Раньше жить ему помогало дело, сейчас же, когда пришла любовь, мир был полон удивительных красок, и казалось, что время бесконечно, что все можно начинать сначала.
Словно ножом по горячему, живому сердцу полоснули слова Кулагу, сказанные о Кундуз: «Ты увидишь ее только после того, как закончишь строить церковь».
Что мог поделать вчерашний раб, если этого захотел ильхан? Неповиновение означало смерть. Но теперь у Коломона была любовь, и ради нее стоило жить. Оставалось работать, верить и ждать.
И чем бы ни был занят, какое бы дело ни делал Коломон с той поры, как ханские нукеры привезли его в Гяндж, перед глазами неотступно стояла Кундуз. Он видел ее лицо в предрассветных туманах, наползающих из горных ущелий, она приходила к нему в снах.
Ромей работал самозабвенно, каждый потерянный впустую миг казался ему вечностью. Только скорейшее завершение работы могло приблизить заветную встречу.
Чуткое сердце предостерегало Коломона: «Не верь ильхану», – но слабым огоньком, путеводной звездой мерцала надежда.
Ему нравилось строить церкви. В отличие от мусульманской мечети, где украшать стены разрешалось только орнаментом, в церкви было дозволено многое.
Коломон всегда любил рисовать человеческие лица. Даже лики святых, рожденные его кистью, порой удивительно напоминали реальных людей, когда-то встреченных и запомнившихся ему на дорогах жизни.
И снова, как в Сарай-Берке, захватила Коломона мысль – нарисовать Кундуз. Ромей не был сумасшедшим и все-таки не мог справиться с тем искушением, которое вдруг овладело им.
Он знал, что совершит святотатство, если поселит под сводами христианского храма девушку-мусульманку. Кара будет жестокой. Ильхан обязательно приедет посмотреть церковь, а ведь он наверняка помнит Кундуз, и тогда…
Коломон уже начал оформлять алтарь. Он быстро и привычно писал святых, и только место, где должна была быть изображена Матерь Божья, все еще оставалось пустым.
