Антонин Ладинский - Когда пал Херсонес

Подпирая головы руками, руссы слушали рассказ с затаенным вниманием. Когда кто-то попросил у отрока вина, юноша долго не откликался на его призывы — так он был поглощен приключениями Александра.

— Потом Александр перевалил другие снежные горы и очутился в стране, где протекает река Евфрат. Однажды случилось, что царский птицелов поймал несколько птиц, задушил их и хотел омыть в реке, и когда он опустил их в воду, птицы вдруг захлопали крыльями, ожили и улетели, и тогда все поняли, что это райская река. Всякий, кто пьет эту воду, получает бессмертие. Александру предсказывал старец, питавшийся ладаном и елеем, что он умрет молодым, и царю очень хотелось напиться такой воды, но река исчезла. Целый день искал он ее напрасно в пустыне и с печалью возвратился в Македонию.

Я пил чашу за чашей, и сквозь туман опьянения до меня долетали слова Мохамеда о подвигах Александра:

— Тогда царь пришел в страну, где в лесах жили люди ростом в один локоть, обросшие волосами и лающие по-собачьи. Воины Александра стали пускать в них стрелы, но они хватали их руками на лету, и македонское оружие не причиняло им никакого вреда.

Я слушал и думал, что жизнь и деяния Александра могут служить для нас примером, что война — самое бесполезное и безумное занятие.

— Александр не только путешествовал по горам и равнинам, но и спускался в стеклянном сосуде на дно океана и там наблюдал различных рыб и чудовищ. Однажды он построил ковчег, запряг его голодными птицами и, показывая им кусок мяса, заставил лететь к облакам. Эти птицы называются грифонами. Они подняли Александра на такую высоту, что весь мир представился ему в виде шара, а океан стал подобен чаше…

Но тут пирующие почувствовали жажду, и снова зазвенели чаши.

Владимир тоже не выдержал и пересел к седоусым воинам, пил с ними вместе из одного рога. Видно, он рассказывал что-то обо мне, потому что взоры сидящих рядом с ним обратились в мою сторону, мощные руки подняли рога, полные пенистого меда, и старые воины пили за мое здоровье. Вдруг подошел ко мне отрок и сказал, что царица хочет говорить со мною. Не веря своим ушам, я посмотрел на Анну. Она улыбалась мне, печально склонив голову набок. Я встал и приблизился к ее столу, поклонившись, как это положено делать в Священном дворце. Анна сказала тихо:

— Спасибо тебе, патрикий Ираклий!

Это было все, и я возвратился на свое место.

Из событий тех дней запомнилась мне также поездка в село Предславино, где горестно жила с сыновьями княгиня Рогнеда.

По словам Добрыни, князь Владимир отправлялся туда для переговоров со своей бывшей супругой и велел передать мне о своем желании, чтобы и я принял участие в этой поездке. Мне трудно было понять, зачем я понадобился в таком семейном деле, но потом я догадался, что мое присутствие требовалось как лишнее доказательство, что к старому нет возврата.

Предславино — красивое селение, расположенное на берегу поэтичной речки Лебедь, названной так, может быть, потому, что она во многих местах изгибается, как лебединая шея. На возвышенном месте стоит княжеский двор, обнесенный дубовым частоколом, а посреди двора бревенчатый дом, окруженный многочисленными хозяйственными постройками. Во всем здесь была видна домовитость и чувствовался строгий порядок.

Когда мы через широко распахнутые ворота въехали во двор, я увидел, что какая-то высокая и белокурая женщина в белом плате на голове, повязанном как диадема, кормила домашнюю птицу, бросая курам и индейкам пригоршни проса. Даже издали было видно, что у женщины породистые руки с длинными пальцами, которые плохо вязались с этим прозаическим занятием, достойным какой-нибудь ключницы или рабыни. Заметив въезжавших всадников, женщина выпрямилась и с удивлением посмотрела на нас. Но когда мы подъехали к ней, она нахмурила брови и произнесла, сурово оглядывая Владимира:

— Не ждала гостей в такой час.

Я понял, что это и была Рогнеда.

— Есть нужда поговорить с тобой, — сказал Владимир.

Рогнеда сказала:

— Не жду услышать от тебя что-нибудь хорошее.

Она повернулась и пошла в дом, а мы отдали коней подбежавшим отрокам. По-видимому, у Рогнеды были свои собственные отроки, телохранители и воины, преданные ей до гроба.

Вслед за Владимиром мы с Добрыней тоже направились к дому. На Рогнеде был простой красный сарафан, а белый плат на голове обшит золотой тесьмой. Но даже в этом сельском наряде ее красота была примечательной. Она шла не оборачиваясь, и ее полный стал грациозно колыхался.

На крыльце дома стоял бледный мальчик, к моему удивлению — с книгой в руках: подобные вещи видеть в этой стране приходилось не часто. Он был в зеленом кафтане, подпоясанном красным кушаком, и в зеленых сапожках. На голове у него поблескивала парчой опушенная белым мехом шапочка. Мальчик хмуро смотрел на пришедших, — может быть, мы помешали ему читать книгу.

— Будь здоров, сын, — сказал ему Владимир.

Мальчик ответил тихо, сняв шапочку:

— Будь здоров и ты.

Рогнеда быстро обернулась, чтобы посмотреть на эту сцену, и в глазах ее на мгновение мелькнула нежность. К мужу? К сыну?

Мальчик тоже пошел вслед за нами, и я заметил, что он был хром.

— А где твои братья, Ярослав? — спросил князь.

— В поле.

— Поехали на лов?

— У смердов оброк собирают.

— Как жито?

— Уродилось добро.

Даже с первого взгляда было видно, что этот двенадцатилетний, судя по росту, ребенок не по летам рассудителен и отличается большим умом. Ум светился в его холодных не по-детски глазах. На отца он смотрел как на чужого, но был с ним обходителен. Трудно было угадать, какие мысли скрывались за этим высоким лбом.

Мы уселись за столом на тяжких дубовых скамьях. Рогнеда положила белые руки на столешницу и вопросительно смотрела на князя. Потом, не обращая никакого внимания на присутствие Добрыни, как будто бы его и не было здесь, сказала мне:

— А тебя я никогда не видала. Видно, ты из греческой земли?

— Да, он грек, — пояснил Владимир, — зовут его Ираклий.

— Привез царскую сестру на Русь? — опять спросила она меня, зло блеснув глазами.

Они у нее были удивительной голубизны. Под их взглядом я чувствовал себя как бы связанным, но объяснил, что приехал в Киев вместе с другими сопровождающими царицу чинами.

Рогнеда вздохнула и сказала:

— Слышала.

Ярослав стоял у стены, не снимая опушенную мехом шапочку, и все так же грустно смотрел на нас. По-видимому, его внимание особенно привлекала моя одежда, покрой которой был для него незнакомым.

— Поведай, зачем приехал, — сказала Рогнеда, по-прежнему не обращая ни малейшего внимания на Добрыню, которого это мало смущало.

— Сначала накорми гостей.

Рогнеда молча встала и ушла из горницы. Вероятно, чтобы распорядиться о пище для нас. Владимир обратился к сыну:

— На ловы ездишь?

— Один раз ездил.

— Нога мешает?

— На коне я не хромой.

Неожиданно для себя я попал в семью, в дом, полный трагических воспоминаний. Меня даже удивляло, как осмелился войти сюда Добрыня и смотреть Рогнеде в глаза. Ни для кого не было тайной, что это по его наущению Владимир так по-варварски обошелся с Рогнедой и ее родителями, когда взял Полоцк. Было что-то затаенное в глазах Рогнеды, когда она смотрела на князя Владимира, и я не мог понять, светилась ли в них ненависть или пылала ревность и глубоко спрятанная любовь. Мне представлялось, что это скрещиваются два меча в смертельной схватке, потому что глаза Владимира тоже выражали в эти мгновения нечто сложное, может быть тоже затаенную страсть. Но и Рогнеда должна была переживать очень сильно все то, что случилось на Руси. Она не ждала пощады, да и сама никого не пожалела бы на своем пути.

Владимир продолжал разговор с сыном:

— Слышал, книжному чтению посвящаешь многие дни?

Ярослав опустил глаза и ничего не ответил.

— Какую книжицу читаешь?

— «Сказание о Вавилонском царстве».

— Не приходилось читать. Почитай нам немного. Пусть патрикий послушает тебя.

Ярослав в смущении смотрел в сторону.

— Что же ты не исполняешь волю отца? — резко обратился к мальчику Добрыня.

Ярослав вздрогнул, стал перебирать худенькими, детскими пальцами книгу, раскрыл ее и, откашлявшись, прочел высоким, неустановившимся голосом, нарочито отделяя одно слово от другого, первую страницу:

— «Бысть в царстве Вавилонском царь Аксеркс, славою и величеством превыше многих великих царей. Много лет в Вавилоне процарствовав, имел он в сердце своем такое правило: аще у кого у вельможи увидит одеяние красивое или у убогого рубище, то велел тех людей в лес изгонять, растущий в дванадесяти поприщах от града…»

Владимир напряженно слушал, подпирая рукой голову. Он воспринимал чтение всем своим существом, потому что я видел в его глазах жадное внимание. Ярослав читал медленно, спотыкаясь на некоторых словах, но эти слова рождали здесь странные и не похожие на русскую жизнь образы.