Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
— Вам надо знать, — тихо сказал Тенгери Ошабу и Герел, — что мой отец очень любил кедры. Он так говорил о них: «Кедры не умирают, они растут из прошлого в будущее, они живут среди нас, как молчаливые великаны, они — свидетели времен. А когда на них набрасывается ветер, они начинают рассказывать, как умудренные жизнью седовласые старцы. Кто слушает их, тот набирается у них мудрости, мой сын». Да, так говорил мой отец.
Ошаб и Герел смущенно кивали. Женщина медленно помешивала бараньей костью кипящую в чане баранину, и помешивала куда дольше, чем требовалось. А ее муж разглядывал свои сапоги, хотя отлично знал, что они совсем новые. Им был хорошо известен печальный конец этой истории: десять всадников хана догнали их у озера и убили Кара-Чоно и Золотой Цветок, а Тенгери забрали с собой в главный лагерь.
— И никто не может мне объяснить, почему в ту ночь мать с отцом бежали!
— Я никак не мог быть одним из тех, кому было что-то об этом известно, — сказал Ошаб, подбрасывая хворост в костер. — И вообще: кто станет делиться с ближним своим желанием бросить войско? Да еще станет вдобавок объяснять, почему это делает? Хан строг, у хана десятки тысяч глаз и десятки тысяч ушей, которые слушают и видят для него. Говорят, за такую службу он неплохо платит.
Лошади, а среди них и белый жеребец, паслись недалеко от юрты. Доверенные люди властителя объезжали отары и табуны и пересчитывали скот. У любимой лошади хана они задержались надолго; заглядывали белому в пасть, заставили его немного пробежаться.
— Твой отец когда-то был даже главным среди телохранителей, — сказала Герел.
— А ну помолчи! — прикрикнул на нее Ошаб. — У вас, женщин, слова во рту не держатся. Знавал я одну, которая умерла из-за одного-единственного слова, да, из-за одного-единственного! Она вместо «да» сказала хану «нет».
Герел снова схватилась за баранью кость и принялась изо всех сил помешивать мясо в чане. А Ошаб встал и пошел к лошадям.
Тенгери знал, что его отец Кара-Чоно некогда был начальником ханских телохранителей, как знал и о том, что потом этой должности лишился. И только о причинах этой перемены в жизни отца ему ничего не было известно. «Это белый жеребец виноват, что я опять думаю об этом», — мысленно сказал себе Тенгери и бросил быстрый взгляд в сторону любимца хана. Одинокий всадник приблизился к Ошабу и о чем-то его спросил. Тот указал в сторону Тенгери.
— Он по мою душу, — сказал Тенгери. — Судя по нарядной одежде, это гонец хана.
Герел испуганно вскочила на ноги.
— К тебе? А вдруг ко мне? Боже мой, я такое сказала… Если кузнец все-таки слышал…
— Да что ты, Герел, видишь, как гонец улыбается!
— Улыбается, улыбается, — возбудилась женщина. — Разве у каждого его намерения на лице написаны?
Всадник остановил лошадь в нескольких шагах от них и вежливо спросил:
— Ты Тенгери?
— Да, господин!
— Приемный сын Кара-Чоно?
— Да, господин!
Лошадь гонца нетерпеливо пританцовывала.
— Великий хан призывает тебя к себе!
Гонец огрел своего вороного плеткой, тот отпрыгнул в сторону и исчез вместе со всадником между юртами.
Тенгери вдруг заметил, что стоит перед юртой в полном одиночестве: Герел ушла от греха подальше, а Ошаб чем-то занимался у загона для скота и не оглядывался. «Какими крохотными все они становятся, когда на них падает тень хана, — подумалось Тенгери. — Когда я прошлой ночью пустился в погоню за жеребцом белой масти, я в своих мыслях тоже был ростом с мизинец или как мышь-полевка, прошмыгнувшая мимо большой юрты».
Он сидел в седле со спокойной душой и даже улыбался. «Да, Тенгери, ты должен улыбаться и оставаться такого роста, как есть; вот именно — улыбаться, потому что у тебя чистое сердце и на уме нет ничего дурного; ты сильный, ты не из тех, кто, единожды упав, уже не поднимается».
— Эй, кузнец! Посильнее лупи по раскаленным наконечникам. У хана больше врагов, чем стрел!
— Гонец передал тебе добрую весть от хана?
— А ты откуда знаешь?
— Ну, хотя бы по тем шуткам, что ты со мной шутишь!
— Шутки? Стрелой больше и копьем больше, это лучше, чем стрелой или копьем меньше.
— Еще бы, еще бы! — воскликнул вдруг кузнец и начал подгонять своих помощников, которые изо всех сил заколотили молотами по раскаленному железу, а мехи запыхтели коротко, как пыхтит набегавшаяся по жаре собака.
Довольный тем, что сумел озадачить и раззадорить кузнеца, Тенгери поднимался верхом по дороге, ведущей в главный лагерь. Ехал он степенно, с улыбкой на устах и ничем не походил на человека, который встревожен неожиданным вызовом к хану. По дороге ему встретился караван тяжело навьюченных верблюдов, женщины с кувшинами и повозки с бочками питьевой воды. А тянули эти повозки могучие яки. В тени некоторых юрт валялись в пыли овцы, козы и собаки. На краю дороги сидел, прислонившись спиной к теплому камню, слепой старик, походивший на мертвеца. За его спиной дети играли сухими бараньими костями.
— Где ты потерял свои глаза, старик? — спросил Тенгери.
Тот приподнял голову.
— В битве против меркитов у Килхо.
— Плохо ничего не видеть, — сказал Тенгери, перестав улыбаться.
— Плохо? Хорошо! Очень даже хорошо. Теперь я не вижу того, что мне приходилось видеть до тех пор. Одно плохо: чересчур долго боги заставляют меня ждать, когда я поднимусь к ним.
— А хан тоже забыл о тебе?
Слепой испуганно вздрогнул, а потом выдавил из себя:
— Кто ты такой, что позволяешь себе задавать такие вопросы?
— Я приемный сын Кара-Чоно, старик!
— Ты сказал… Кара-Чоно?
Слепой повалился на бок и пополз в пыли в сторону игравших детей.
— Ты что же, сын предателя, хочешь, чтобы из-за тебя слуги хана переломали мне хребет? Щебечешь тут беззаботно, как птица, но летать-то ты не умеешь. Нет-нет, ничего ты от меня не услышишь. Пусть меня к себе возьмут боги, а не дьявол…
Дети подняли старика и отвели к его юрте.
«Он едва жив, — подумал Тенгери, — но свой страх он потащит за собой в могилу. А моего отца он все-таки знал. Не будь он столь труслив, он рассказал бы мне о нем».
Тем временем Тенгери достиг ворот, за которыми открывалась улица, ведущая в самую сердцевину лагеря. Отсюда его сопровождали два стража, молчаливые и дородные, которые потом, в нескольких десятках шагов от дворцовой юрты, передали его двум другим, но столь же дородным и молчаливым стражам. Но и те проводили его не к самому хану, а довели лишь до маленькой юрты, где его принял слуга хана в дорогом синем халате.
— Подойди ко мне! — велел ему слуга.
А другой принял у него лошадь.
Слуга спросил:
— Не спрятал ли ты в своем платье кинжал, иглу или что-то подобное?
— Нет.
— Тогда войди и сними с себя одежду, чтобы мы могли проверить твои слова.
— Вы не доверяете мне?
— Я делаю то, что мне приказано ханом.
— Хан подозревает меня, потому что я приемный сын…
— Хан никого не подозревает. Это вопрос безопасности!
— Он всех подозревает?
— Многих!
— Выходит, он не доверяет большинству?
Слуга укоризненно взглянул на Тенгери и спокойно проговорил:
— Если перед тобой лежит тысяча яиц и ты подозреваешь, что три из них протухли, сколько ты разобьешь, чтобы найти эти три?
«Конечно, все», — подумал Тенгери, но лишь улыбнулся и покорно снял с себя одежду.
— Благодарю тебя за молчание, — сказал слуга, — молча можно сказать больше, чем словами!
Он ловко ощупал все швы на одежде Тенгери, все складки, все карманы.
— Если я чего не нашел, это дано найти только богам! Можешь одеваться!
«Скользкий он, как рыба», — подумал Тенгери и, одевшись, вышел из юрты.
— Пойдем! — сказал ему другой слуга и повел к дворцовой юрте хана.
Поначалу все и впрямь выглядело так, как представлял себе Тенгери прошлой ночью: Чингис сидел перед своей юртой на шелковом мате, однако стражи в черном с волчьими глазами не окружали его, а держались несколько в стороне. Рядом была только его супруга Борта, которая как раз протянула ему обеими руками большую золотую чашу с кумысом. Он пил жадно, задыхаясь, и на лбу его блестели капельки пота. Когда он, откашлявшись, отставил чашу в сторону, то утер рукавом светло-голубого халата пену с бороды и губ и бросил взгляд на Тенгери:
— A-а, вот и тот, о ком я чуть не забыл! — Чингис протянул золотую чашу Борте.
— Вы посылали за мной, мой хан?
— И ты сразу же явился!
— А как же иначе, если мой хан призвал меня?
— Вот то-то! Тех, кого мне приходилось звать дважды, сегодня в живых нет. Лишь однажды я отступил от этого закона. И за то, что я сжалился над этим человеком, боги покарали меня, совратив впоследствии этого человека бежать из моего войска. А ведь он был моим лучшим другом: в юности, когда у меня всего-то и было что девять лошадей, шесть баранов да тоскующая мать, мы обменялись с ним кинжалами и поклялись, что каждый из нас убьет другого, если тот ему изменит.
