Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
И я пошел обратно, к потухшему уже костру, и сел рядом с Золотым Цветком и Тенгери.
Они все еще спали.
А когда всадники спрыгнули с лошадей, я тоже закрыл глаза.
Тенгери, сын Черного Волка
Глава 1
ЖЕРЕБЕЦ БЕЛОЙ МАСТИ
Десять тысяч черных как ночь телохранителей стерегли сон великого хана. Это были воины молчаливые и несгибаемые, верные хану до последнего вздоха. В центре лагеря возвышалась внушительная дворцовая юрта, к которой жались юрты куда поменьше — младших жен хана и его слуг.
У одной из последних августовских ночей оказались ледяные руки, и из сотен тысяч круглых отверстий в крышах юрт в небо тянулись тонкие дымки.
Стояла тишина.
Ни ветерка.
Ни одна птица не вскрикнула.
Только луна светила, круглая и ясная, и золотое острие на дворцовой юрте сияло, как звезда.
Первыми проявили беспокойство лошади, за ними заблеяли овцы, и уже после этого проснулись пастухи. Тенгери посмотрел в сторону главного лагеря, который мерцал вдали подобно колышущемуся морю. Он вскочил на своего жеребца, пригнулся к его шее, втянул в себя холодный воздух и закричал:
— Идет буря! Буря! Буря!
Другие пастухи тоже закричали:
— Буря! Буря!
Стада смешались, их сбивало то в одну сторону, то в другую.
Надо было отогнать их к главному лагерю. Но прежде чем они туда попали, непогода застигла их, и ветер страшной силы бросал животных и людей на траву и на камни. Пошел крупный град. На краю орды от ударов молнии загорелось несколько юрт, и снопы искр от горящего войлока вздымались к небу, как из пасти огнедышащего дракона.
Тенгери лежал за своей упавшей лошадью, обмотав кулак поводом. На какие-то мгновения его заняла мысль: «Великий хан выходит победителем из всех битв, великий хан повергает всех врагов, но и великий хан бессилен, когда боги посылают на нас злую бурю. Известно ли ему хотя бы, за что нас наказывает Вечное Синее Небо?»
Град поутих. Когда и ветер немного ослабел, Тенгери поднял жеребца и вскочил в седло. Надо постараться собрать табун. Но лошади то и дело разбегались, особенно жеребцы. Они скакали галопом до горящих юрт, а там, словно обезумев, бросались в темень и уходили дальше в степь. «Только бы не потерять из виду жеребца хана, — подумал Тенгери, — это самое благородное животное во всем табуне, самое пылкое, самое дорогое». Он не спускал глаз с белого жеребца, который преспокойно бежал по степи вместе со своими кобылицами. Но вот буря опять усилилась и снова бросила Тенгери в траву, но страх заставил его подняться. И что же — белого нигде нет! Убежал!
— Белый жеребец убежал! — во всю мочь заорал Тенгери. — Белый убежал!
«О буря, сжалься над нами!» — взывал он к небу, но буря никакой жалости не знала и тут же проглатывала все крики, срывавшиеся с губ молодого табунщика. Нахлестывая свою лошадь, он пробивался через табун. «Хан велит прикончить меня, — подумалось ему, — ведь он что сказал: за гибель любого из моих драгоценнейших скакунов мне ответят головой три табунщика!»
Тенгери добрался до берега Онона, а там, виляя из стороны в сторону, гонимый страхом потерять жизнь, если не удастся поймать сбежавшего жеребца, погнал свою лошадь вверх по течению. Один раз ему даже почудилось, будто он увидел белого. Но это был всего лишь большой валун, на который упал луч луны. Чем дольше он сражался с бурей, ночью и дождем, не находя того, что искал, тем более отчетливые картины вставали перед его мысленным взором, а мозг буравили одни и те же неотвязные мысли…
…Хан призвал его к себе. Это было утром. Светило солнце, оно было даже более ласковым, чем обычно, и таким радостным, что он даже начал упрекать себя: как это он раньше почти совсем не обращал на него внимания? Но это, наверное, потому, что он это солнце видит скорее всего в последний раз — ведь его позвал хан!
Властитель сидел перед своей юртой на шелковом мате с брезгливым выражением на лице. Его окружали телохранители с волчьими глазами и блестящими мечами. И хотя Тенгери стоял перед сидящим Чингисханом и был высокого роста, он казался себе чем-то вроде мышки-полевки, пугливо обегающей юрту.
Хан сказал:
— Где одна из моих драгоценнейших лошадей, жеребец белой масти?
Его, Тенгери, губы не желали разжиматься: ему было стыдно сказать хану то, о чем тому уже было известно.
— Так где моя любимая лошадь?
— О хан, она убежала вместе с кобылицами. Буря свалила меня в траву, град закрыл мои глаза, мне показалось, что само небо обрушилось на меня, а боги навсегда прокляли нас.
— Я сижу здесь на солнце, значит, боги со мной. А ты один из тех слабосильных трусов, что даже слабее солончака у реки, который, правда, гнется под ветром, но не ломается. — Чингис сделал знак телохранителям и проговорил: — Больные овцы в стаде заразят и сильных. Поступите с ним поэтому как с больной овцой — удавите его!
И всякий раз, когда Тенгери явственно слышал эти слова хана, ему казалось, что солнце низвергается с неба черным шаром.
Но когда это солнце, большое и красивое, поднялось над рекой, он словно очнулся. Как это он не заметил, что и буря миновала, и ночь прошла? Он направил лошадь к берегу реки, где, сам не веря своим глазам, увидел белого и его кобылиц: тот стоял как раз напротив взошедшего красного диска и мирно пил воду из реки.
Тенгери не замедлил одним махом перескочить со своей лошади на спину благородного ханского жеребца. Он смеялся и плакал, растирая капли дождя, вызванного страхом, по всему лицу. Стащив с головы соболиную шапку, он с радостным криком забросил ее высоко в небо. Она упала в реку, и волны потащили ее прочь, а у него было такое чувство, будто он отшвырнул от себя смерть: по обычаю, телохранители, прежде чем удавить его, отняли бы шапку и пояс.
Он медленно ехал на белом жеребце вдоль реки, сейчас опять вверх по течению, под расхристанными бурей ильмами. Его гнедой жеребец и кобылицы белого послушно семенили за ним. Утреннее солнце окрасило воды Онона в кроваво-красный цвет. Закричали проснувшиеся чайки, по мокрой траве степенно вышагивали горделивые журавли.
Это было самое прекрасное утро в его жизни!
Тенгери улыбался, поглаживая шею белого, и приговаривал:
— Пока я тебя вижу, я жив!
А в главном лагере его уже поджидали. Табунщик Ошаб сказал ему:
— Мы все молились за тебя, Тенгери! Там, где животное стоит дороже пастуха или табунщика, табунщики никогда не состарятся!
А Герел, жена Ошаба, добавила:
— Чингисхану лучше знать, почему он доверил белого жеребца тебе, — он хитрый!
«Видят боги, — подумал Тенгери, — он и впрямь знает это, наш хан, как знаю и я».
— Не стоит тебе, Герел, напоминать об этом нашему другу, — укоризненно сказал жене Ошаб, протягивая Тенгери кусок баранины и чашку молока. — Когда раны открываются, они потом не заживают.
Тенгери тихонько спросил:
— Может быть, в тот раз хан действительно поступил не по справедливости?
— О-о, — Ошаб предостерегающе поднял руки и пугливо огляделся.
Несколько в стороне кузнец ковал железные наконечники стрел; золотистые брызги разлетались по сторонам, а мехи пыхтели, как чудовищный зверь. Убедившись, что кузнец их не услышит, Ошаб сказал:
— О-о, Тенгери, за один этот вопрос тебя могли бы убить дважды. Наш хан всегда говорит о себе, что ничего не делает, не испросив совета у богов. Выходит, он их советам и следует. Разве хан, идущий против воли богов, не навлечет на себя их гнев? И разве могут боги требовать от хана, чтобы он допустил несправедливость? — Ошаб опустил руки, улыбнулся и добавил: — Нет, нет, Тенгери, боги с нашим ханом и нашим народом. Только с их помощью хан побеждает во всех битвах и сумел основать великую империю всех живущих в войлочных юртах племен.
— Забудь о своей боли, — сказала Герел, подливая молока в чашку.
И они замолчали, Ошаб и Герел, потому что знали: боль не молоко, ее не проглотишь. А Тенгери молчал, вспоминая свои мальчишечьи годы. Его отец, которого звали Кара-Чоно, Черный Волк, воевал тогда в войске хана против великой империи Хси-Хсии, где люди жили в городах из камня, где были дворцы с золотыми колоннами и дома с позолоченными крышами. Но однажды ночью отец вернулся домой, хотя война еще не закончилась. Он тайком прокрался в юрту, где Тенгери спал со своей матерью, Золотым Цветком. Они быстро собрали все самое необходимое, бросили юрту и бежали на лошадях на север. Скакали дни и ночи, в дождь и в вёдро. Как-то остановились отдохнуть у озера, возле которого росли три кедра.
— Вам надо знать, — тихо сказал Тенгери Ошабу и Герел, — что мой отец очень любил кедры. Он так говорил о них: «Кедры не умирают, они растут из прошлого в будущее, они живут среди нас, как молчаливые великаны, они — свидетели времен. А когда на них набрасывается ветер, они начинают рассказывать, как умудренные жизнью седовласые старцы. Кто слушает их, тот набирается у них мудрости, мой сын». Да, так говорил мой отец.
