Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– У них есть все, чтобы слепить дело о террористической организации. – Бороздин полулежал в кресле, грудь его ходила ходуном, тяжело и прерывисто закачивая внутрь воздух. – Достаточно признания одного.
– Того, кто сдал всех?
– Да. Фомичева.
Морозов с усилием погасил ненужные сейчас эмоции.
– Мой план остается прежним. Нужно надавить на начальника райотдела НКВД Кольцова. Вы должны подключить все свои партийные связи…
– Я ничего не могу сделать, – простонал Бороздин. – Я бессилен. НКВД не подчиняется ни райкому, ни обкому, ни Совнаркому.
– Разве НКВД – не передовой отряд партии, как твердят в газетах? – выразил недоумение Морозов.
– Передовой отряд партии!.. – Хозяин квартиры, несколько протрезвевший после физического внушения, попытался рассмеяться и тут же закашлялся. – Скорее это ужас партии! Карабас-Барабас партии, с плеткой в руке. Это государство в государстве. Кольцов подчиняется майору Лаврушину в Горьком, Лаврушин – Ежову в Москве, а Ежов – лично Сталину. Никто больше в этой системе не властен… – Он измученно и затравленно посмотрел на гостя. – Зачем ты хочешь отдать им эту тетрадь?
– Не им. Вернее, в итоге, конечно, им. Но сначала сыну Кольцова.
– Зачем? – не понял Бороздин. – Он выкинет ее, не читавши.
– Вы с ним знакомы?
– Нет. Просто знаю. Кольцов пристроил сына на заочную учебу в московский вуз. Но этот парень интересуется только девками и кино.
– Это неважно. Он не будет знать, что тетрадь у него. Я устрою это. А ваша задача – встретиться с собственным сыном и внушить ему, чтобы на допросе он назвал имя Кольцова-младшего как участника подпольной группы.
Бороздин задумался, морща влажный от пота лоб.
– Он не согласится. Мой сын такой… принципиальный. Гордый. Вранье для него унизительно.
– Тогда добейтесь этого от Фомичева. Пообещайте ему карьеру, деньги… что угодно!
– Мне не дадут встречу с ним, – повесил голову партиец.
– Да хоть что-то вы можете сделать?! – взорвался злостью Морозов. – Думайте! Думайте же, слизняк вы этакий! Спасайте вашего сына от чекистской расправы! – Пройдясь туда-сюда по комнате, он вернул себе хладнокровие. – Я, впрочем, позабочусь, чтобы те, кого еще могут арестовать, на допросе назвали нужное имя.
– Что это даст? – с проблеском веры в лучшее Бороздин поднял взгляд на него.
– У Кольцова-младшего проведут обыск и найдут тетрадь.
– Наивный ты, парень. Хоть и отчаянный. – Председатель райисполкома снова сник, утратив надежду. – Кольцов вычеркнет имя своего сына из протоколов, сделает подлог. Не даст ходу твоей блестящей идее.
Морозов, помрачнев, сел на диван с фигурной спинкой и резными подлокотниками – из прежней купеческой меблировки дома.
– Хорошо, что вы мне это сказали. Такую возможность я не предвидел. Надо обдумать наши действия на этот случай. Нужно, чтобы Кольцов испугался за себя и за отпрыска и дал всему делу задний ход. Чтобы следствие закрыли… скажем, из-за отсутствия доказательств, или что там придумает этот доблестный пес революции… Есть! – Он щелкнул пальцами. – Вы пригрозите Кольцову, что разгласите через партийные органы и газеты участие его сына в террористической организации… Нет, не так. – На лице Николая, азартно размышлявшего вслух, происходила борьба эмоций, казавшаяся игрой светотени. – Он поймет, что вы идете на риск от отчаяния, вашего Игоря это не спасет, а наоборот… Хотя?.. Все упирается в вопрос, насколько умен этот главный энкавэдист нашего города. Он может быть не умен, но хитер, с натренированным волчьим чутьем… Придумал! Мы припугнем его, но сделаете это не вы, а я. И даже не один раз…
Он вскочил, как гончая на охоте, готовая сейчас же бежать, загоняя добычу. Спрятал под рубахой за поясом ядовитую тетрадь и направился к выходу из обширной квартиры, обставленной дорого и с избытком, но совершенно казенно, как в музее, без домашнего тепла и уюта.
– Верни на место бутылку! – жалко булькнул на прощанье Бороздин.
Проходя мимо кресла, в котором раздавленный, как червяк, партиец разрывался между желаниями заплакать и нализаться до потери чувств, Морозов с ледяным равнодушием бросил ему:
– Толку от вас… как от козла молока.
Светлый допоздна июньский вечер лучами заходящего солнца принял Николая в свои теплые ладони, показавшиеся после зашторенной темени исполкомовской квартиры ласковым объятием любимой. Вот только когда мечта об этих нежных объятиях станет реальностью? Если он не поторопит события, если произойдет худшее, то может статься – никогда… Однако лучше бы любимой оставаться в неведении о том, какие пружины неприглядной человеческой изнанки намерен задействовать ее спасатель и почти жених. Изнанка эта и впрямь… не благоухает чистотой и ароматами. От мысли, в какой навоз ему придется ступить обеими ногами ради святой цели, у Морозова заныло под ложечкой.
2
– С какого времени вы встали на путь контрреволюции?
На первый допрос отца Алексея привели через неделю после ареста. До этого томили в камере с двумя вычищенными из партии троцкистами: бывшим председателем колхоза «Большевик», чья подрывная деятельность была доказана хранением в доме портрета Троцкого, и бывшим членом парткома фанерного завода, который спьяну обозвал коммунистов сволочью. Третьим соседом была личность, представившаяся железнодорожным обходчиком и охотно признавшаяся, что поджог станционного склада – ее рук дело. Серого, помятого вида мужичок, довольный своим добровольным сотрудничеством со следствием, получал каждые три дня в передачах сахар, сало и курево. С сокамерниками, тощавшими на тюремном рационе, не делился, но с сочувственным выражением убеждал их не запираться на допросах, соглашаться со следователем и подписывать признательные показания. Чекисты-де тоже люди, и если с ними по добру, то и они к арестантам – по-человечески. Троцкисты, каждый по отдельности, мужичка-обходчика чурались. Отец же Алексей посматривал на него с ответным сочувствием: подсадной в камере – работа не из легких, опасная для здоровья, да и доверие тюремного начальства – штука быстро переменчивая.
– Я никогда не вставал на путь контрреволюции, – отверг обвинение священник.
– Будете неискренны со следствием, ухудшите свое положение, – предостерег молодой чекист, проводивший допрос.
Отец Алексей с грустным любопытством рассматривал его: совсем мальчишка, чуть за двадцать, с двумя птичками-угольниками на петлицах – должно быть, сержант. Хмурит пшеничного цвета брови, чтобы казаться старше и опытнее или чтобы внушить подследственному всю серьезность обвинения. Пухлые по-детски губы складывает гузкой, заполняя протокол.
– Я вполне искренен. Если бы вы хоть сказали, в чем меня обвиняют…
– Обвинение вам будет предъявлено, гражданин Аристархов. Отвечайте на мои вопросы. Следствие располагает информацией, что во время Гражданской войны вы сотрудничали с белогвардейским правительством генерала Миллера. Дайте показания по этому вопросу.
– Увы, мне совершенно нечего показать, гражданин следователь. Я не сотрудничал с правительством Северной области. Всего лишь преподавал в архангельской гимназии,
